Ивен Брустер был человек большого роста с плечами грузчика, черный, как японская лакированная шкатулка, и у него были курчавые волосы, приплюснутый нос, выпяченные губы, покатый лоб — все классические приметы негра с примелькавшихся Нийлу популярных картинок, изображающих, как черный бездельник нападает на доброго белого полисмена. Именно при взгляде на таких, как он, падают в обморок лилейно-нежные белые леди, и хотя Нийл был не столь слабонервен, все же ему стало неприятно, что святыню баптистской веры оскверняет этот борец-тяжеловес, прикрывший свой потертый синий костюм строгими складками пасторского облачения.
Доктор Брустер молча смотрел на прихожан, и мало-помалу Нийл разрешил себе признать, что никогда, ни в одном человеческом взгляде не видал он такой доброты, такой мягкости, такой открытой и мужественной ласки, такой неизбывной любви ко всему живому и к самой жизни. И речь его, когда он заговорил, была речью человека, выросшего в культурной семье, учившегося в солидном университете, человека, наделенного к тому же даром неистового красноречия.
— Я обращаюсь к вам, друзья мои, — и прежде всего к тем, кто в этот день впервые с нами, — не спеть ли нам для начала «Тверды устои, о святители господни»? Это истинный «Боевой гимн республики» в наши тревожные дни.
Ивен Брустер действительно получил степень доктора философии от Колумбийского университета, а кроме того, учился в Гарварде и в богословской семинарии, студенты которой чтят святую троицу — Отца, Сына и Социологию, где Отец есть символ, Сын — поэтический миф, а Социология — нечто с розовым нимбом вокруг чела. Но впоследствии основой его жизни стали религия и расовый вопрос.
Он родился в массачусетской деревушке с вязами и белыми колокольнями, в семье портного, который шил на белых заказчиков. Теперь ему было за сорок, у него была тихая жена, дочь по имени Тэнкфул и сын Уинтроп, который учился в школе и обнаруживал незаурядные способности к физике. Когда доктор Брустер только приехал в Гранд-Рипаблик, чтобы нести своему народу слово божие, церковью ему служила убогая хибарка в Свид-холлоу. На его глазах за этот десяток лет негритянское население выросло с трех— или четырехсот человек до двух тысяч; на его глазах черные иммигранты из обеих Каролин или Техаса, чересчур застенчивые или же чересчур шумливые, превратились в граждан республики; на его глазах молодые люди шли учиться в колледж, становились офицерами, начинали писать для негритянских газет.
Финны, поляки, скандинавы заполнили Свид-холлоу, квартирная плата резко повысилась (заботами любимых клиентов Второго Национального Банка) и доктор Брустер повел свою паству и многих других негров из Свид-холлоу к пустырям и болотам будущего Файв Пойнтс. Когда строилась новая церковь, он сам вместе со своими прихожанами работал на кладке стен, а его кроткая жена Коринна варила мужчинам кофе и раздавала молитвенники, а сестрам во Христе ссужала свою губную помаду.
Судья Кэсс Тимберлейн сказал однажды, что доктор Ивен Брустер — самый умный человек в Гранд-Рипаблик. Это было не совсем справедливо по отношению к Суини Фишбергу, или доктору и миссис Камбер, или к химикам из уоргейтовской лаборатории по имени Аш Дэвис и Коуп Андерсон, или, наконец, к самому судье Тимберлейну. Но никто из упомянутых достойных людей не мог сравниться с Ивеном Брустером в его любви к страждущему человечеству.
Друзья Нийла Кингсблада никогда не слыхали о докторе Брустере.
Когда запели гимн — без нелепых синкоп или тягучего подвывания, которые почему-то считаются характерными для негритянских напевов, а совсем просто, как поют в любой евангелической церкви Америки, — Нийл стал приглядываться к окружающим его людям.
Кроме четырех или пяти, относительно которых он колебался, все они принадлежали к «цветным». Только двое были ему знакомы: Уош, мудрый чистильщик сапог, который сейчас в своем двубортном синем пиджаке в точности походил на маленького, тихонького, патриархально-благообразного банкира-еврея, и миссис Хигби, кухарка судьи Тимберлейна.
После гимна все слушали чтение евангелия, и тут Нийл сделал открытие: у него исчезло чувство, что это люди другой расы, чужие, не такие, как он. То, что у всех у них было сходного — цвет кожи, курчавость волос, — показалось настолько менее значительным, чем индивидуальные особенности каждого, что они перестали быть неграми и сделались людьми, которыми можно интересоваться, которых можно любить и ненавидеть.
Ивен Брустер в своей грубоватой мужественности уже не казался ему безобразным, напротив, в нем чувствовалось достоинство, как чувствуется оно в американском медведе гризли, и Нийл смутно устыдился самонадеянности арийцев, объявивших собственную унылую анемичность идеалом человеческой красоты.