Недавно я нашел в 16-м томе сочинений Энгельса указание на то, что Энгельс требует военизации средней школы. Это имеет значение не только в смысле военной подготовки, но и в смысле воспитания характера.
Я допускаю то, что кто не испытал прелести военизации, может со мной спорить, но я должен сказать, что это богатая, очень красивая по содерджанию вещь. В армии не только салютуют, но и поворачиваются, строй, "смирно" - в этом есть какая-то эстетика, есть какой-то большой смысл.
Такую военизацию нужно проводить серьезно, а не как-нибудь. Если дается сигнал, он должен играться идеально, с идеальным стаккато, с высшей формой музыкальной выразительности, а не так, как гуси кричат. Если знамя стоит в одной комнате и надо перенести его ввиду ремонта в другую комнату, то вся коммуна одевается в парадные костюмы и в строю переносит знамя.
Это не только символизирует любовь к нашей стране, но и чуткость работы коллектива.
Это красиво также потому, что я могу с каким-нибудь коммунаром разговаривать по-товарищески, даже выпить рюмку вина (я и от этого не отказывался). А когда он приходит, должен встать, вот как (показывает). Я не позволю ему иначе стоять, и сам я не разваливаюсь. Когда я вызвал его к себе, я вставал и говорил: товарищ, получите 5 часов ареста.
Здесь важна не только внешняя форма, но четкость, красота, уважение к коллективу и к себе. Это и есть тот фермент, который связывает отдельные части коллектива.
Приказ - вещь хорошая, если вы можете дать приказ о том, что сегодня форма одежды N 3, отделка такая-то, и вы знаете, что они могут эту форму надеть. Военизация требует логической последовательности.
Если все встали в строй и кто-нибудь не пришел, его место остается свободным. После переклички спрашивается: где такой-то?
- Там-то.
- Сомкнись.
И строй смыкается.
Таких приемов, увлекающих мальчиком и девочек, можно рекомендовать много.
Возьмите школы, где сейчас готовят артиллеристов. Положение там улучшилось не только потому, что туда пришли военные и надели форму, но там ввели вежливость. Этот вытянутый позвоночный столб ввел известную культуру. Управлять своим позвоночным столбом - это прекрасный способ торможения.
У меня в коммуне не разрешалось сходить с лестницы, держась за перила, и никому в голову не приходило держаться за перила. Это не только правило красивого движения, но и правило свободного управления позвоночным столбом. Никакой коммунар не мог опираться о стенку, и здесь было не только оберегание стенки, но и гимнастика. Если представить себе в таком разрезе часового, то это красиво, а если представить часового, который не может прижать к себе винтовку, то незачем его ставить.
Здесь должна быть красота, шик.
Насчет педагогического коллектива я не считаю, что я обошел педагогов в своей книге, что я только писал о себе. Если посмотреть те места, где изображены мои личные условия, то их очень немного, но, поскольку я наблюдал, я становился в центре как первое лицо, как лицо описывающее.
Но я считаю, что я говорю от имени всего педагогического коллектива, и описывал отдельные моменты и отдельных педагогов так, как мы все работали вместе.
Я не представляю себе вообще хорошей работы, если нет единого педагогического коллектива, идущего за одним своим главой, верящего ему. Как вам будет угодно, но я думаю так.
За 16 лет не имел у себя в штате заведующего учебной частью. Я считаю, что нельзя делить центр в детском учреждении. Здесь должен быть единый центр для педагогов и детей, и все дети и педагоги должны идти за главой коллектива по чувству веры, дружбы, по единству взглядов.
Если хоть один педагог не разделяет взглядов руководителя коллек
тива, он должен уйти по чести, по совести. Это ни для кого не обидно. Более молодой педагог будет сначала по дружбе идти с руководителем коллектива, а потом сам будет руководить другим учреждением. Я не допускал разнобоя между собой и педагогами. Мы действовали единым фронтом.
У меня работал Татаринов, талантливый учитель, но очень мягкий, воск, который не мог иначе разговаривать: "девчатка", "хлопятка". Я не мог добиться от него жесткого тона. Когда я уезжал, он становился на капитанский мостик и получал право наказывать. Когда я приезжал, я спрашивал" ну, как, ребята, у вас все хорошо?
- Ничего, хорошо, но только вы так кричите: черт вас побери! А он тихо: черт вас побери, ребята. Но хотя он и тихо говорит, но все-таки страшно становится.
Может быть, различие между характерами, манерами, темпераментами, но я на этом останавливался только потому, что мы действовали совершенно одинаково. Это необходимое условие, и я очень боюсь, когда у нас в школах есть директор и завуч, который не только заведует программой, но и воспитательной частью.
Я не могу понять: как можно разделить такой важный вопрос между двумя лицами. В моей колонии никто не мог накладывать наказания, кроме меня одного, и не потому, что я такой мастер, но тут особая политика.
Разрешите перейти к ответам на вопросы.
1. Я написал в "Правде" статью о наказаниях. Но там мне предложили переделать, и в результате статья получила такой вид: наказывайте, а потом не наказывайте, давайте выговор и т. д. Я не знаю, что можно применять в школе.
Если б я получил школу, я на другой день применил бы наказание, но это не значит, что это такой уж важный участок работы.
Вы обязаны наказывать детей, вы не имеете права не наказывать, если это нужно. Вы не должны считать наказание хуже другого метода, не должны никого прощать. Если вы так будете поступать, вам не придется никого наказывать. Тут есть диалектика. Я у себя такой диалектики придерживался, и это было хорошо известно не только моим коммунарам, но и всем беспризорникам УССР. Они хорошо знали меня в лицо, и я их знал по моей прежней работе. И они знали, что если попадешься, то без наказывания не обойдешься. Наказание не было экстравагантным случаем, а было обычным делом.
При этом надо наказывать не самых плохих, а самых хороших. Надо наказывать не того, кто не понял, что делает. Что его наказывать? Надо наказывать того, кто знает, что нельзя этого делать, и делает.
Я приехал в Ленинград и выступил на одном большом собрании учителей в Доме учителя. Там один педагог говорил мне: что-то не так у Макаренко. Уж слишком у него благополучно. Не может так быть в действительности. У вас были дефективные дети, как это у вас было так хорошо?
Вдруг слово берет Вася Клюшник. Откуда, думаю, взялся мой коммунар? Оказывается, он кончает военную академию механизации и моторизации, уже инженер, приехал на практику.
Он выходит и спрашивает: какие это дефективные, кто это был дефективным? Откуда вы взяли, что я был дефективным? Я, правда, 8 лет был на улице, но ни на улице, ни в колонии я не был дефективным.
А другой педагог говорит: так раз у вас все-таки были наказания, значит, не все благополучно.
Опять Вася Клюшник выступает: откуда вы это взяли? Я три года командовал первым комсомольским взводом и не вылетал из-под ареста. Кто чего не сделает, н выполнит наряда и т. д. - меня моментально под арест как командира взвода. Я из-под ареста не выходил.
А между тем Вася Клюшник был мой личный друг. Я доверял ему многое из своей личной жизни. Он бывал у меня в гостях и сейчас, когда бывает в Москве, всегда приходит ко мне.
И этому моему личному другу я не прощал ничего. И все это знали. Этот закон я применял настойчиво.
От всех комсомольцев я требовал идеального поведения. Ни одного проступка не оставлял без наказания, новеньких не наказывал. И новенькие тянулись, мечтали о том, когда они достигнут совершенства, чтоб их тоже наказывали, а признаком такого совершенства было получение звание коммунара. Это звание получали через 4-5 месяцев, получали его очень торжественно, на собрании, при этом получали значок "ФД", вылитый зеленым цветом. Его могли носить только коммунары.
Я по законы коммуны мог оставлять коммунара без отпуска, без денег и т. п., но я старался этого не делать. Коммунары имели некоторые привелегии. Им должны были верить на слово. Если коммунар говорил, я даю слово, то проверять его было неудобно и неприлично. Вторая привелегия коммунаров заключалась в том, что их можно было наказать только арестом, и больше никак. Простого воспитанника я не могу арестовывать.