Розанов потребовал ведомость. Долго рассматривал записи. Продовольствия, как видно, маловато, это верно, но все же оно есть, оно на строгом учете, расходуется планомерно.
Интересовались свиньями. Оказывается, все свиньи уже поросые. Одна опоросилась. Десять поросят.
— Хорошие они?
Председатель лучисто улыбнулся заросшим ртом:
— Хорошие поросенки. Поросенки хорошие.
Затем мы перешли в контору. Там, в комнате председателя, член правления писал громадную, со многими графами и клетками, ведомость: «Оперативный план обмолота и сдачи зерна государству».
Розанов, сдвинув кепку совсем на затылок, поправлял, тыкая карандашом в цифры.
Цифры обмолота были расположены в убывающем порядке — от контрольной цифры к нулю, по дням.
Розанов требовал, чтобы цифры были расположены по линии, восходящей от нуля до контрольной цифры налога.
Слышалось кряхтенье члена правления, который вслед за розановским карандашом вел по клеткам ведомости свой заскорузлый палец.
Заставив все переделать и терпеливо убедив, что так будет правильно, взял с собою голову сельсовета, голову колхоза, полевода и помощника директора МТС по данному району и вышел к бричкам.
Поехали осматривать поля, их всего две тысячи пятьсот га.
Только что выехали из села, как Розанов выскочил из брички и побежал на пар. Все последовали за ним.
Он ругался за плохую обработку.
Потом спросил полевода Чередниченко, длинного, с впалой грудью и очень длинными руками:
— Тебе, Чередниченко, нравится этот пар?
Чередниченко помялся и сказал, стыдливо улыбаясь:
— Ни, не нравится.
— А тебе, голова, нравится?
— Не нравится, — сказал голова.
— Так вот, ты знаешь, что тебя, Чередниченко, за такой пар надо штрафовать на пятнадцать трудодней. Скажи мне, следует тебя оштрафовать, Чередниченко, на пятнадцать трудодней или не следует?
Чередниченко подумал и сказал:
— Пожалуй, что и следует.
— Так вот. Тебя, к сожалению, нельзя штрафовать, потому что ты тогда, выходит, мало заработал и нечего тебе будет есть, Чередниченко…
Розанов помолчал.
— Сколько ты лет хозяйствуешь, Чередниченко?
— Да сколько… С малых лет.
— Так. А был у тебя, Чередниченко, когда-нибудь такой поганый пар?
— Никогда не было такого поганого пара.
— А ты, голова, сколько лет хозяйствуешь?
— Я? Сколько себя помню — хозяйствую.
— А был ли у тебя, голова, такой паршивый пар?
— Не было.
— Так почему же вы так плохо следите за колхозным паром? Разве это пар? Тьфу! Чтоб сейчас же после обеда поставить сюда три бороны и перебороновать все! Понятно? А то позарастает — тогда придется все опять перебукаривать.
Поехали дальше, но сейчас же остановились и опять вылезли из бричек.
Рассматривали рожь.
Она уже налилась до молочной зрелости, даже гуще. Почти ломается на ногте. Растирали колосья на ладонях, дули, обвеивали.
Решили, что дня через четыре, то есть 7 июля, можно скосить этот участок.
Потом поехали и подожгли скирду старой соломы. Она никому не нужна и только мешает: отнимает место и представляет, когда хлеба созреют вокруг, пожарную опасность. Огонь от спички побежал по скирде, и по ней пошло, разрастаясь, черное пятно величиной в овчинку, окруженное клубничными языками пламени.
Язва на глазах разрасталась.
Повалил водянисто-молочный дым. Из соломы выбежали два красивых хорька и скрылись. Долго любовались мы огнем. Сверху и сбоку пекло — солнце и огонь.
Потом Розанов ворошил копицы сена. Оно «горело», то есть прело, нагревалось, пахло мышами.
Опять нагоняй.
Жарило солнце. Парило… Шли великолепные облака. Ждали грозы. Казалось, она сейчас начнется. Ветер даже принес от какой-то далекой тучи несколько больших, теплых, увесистых капель; даже гремело где-то очень недалеко. Но небо все время менялось, и грозы все не было. Стало расчищаться. Таких бы десять — пятнадцать дней — и дело в шляпе.
Все были довольны.
Осматривали постройку табора. Несколько женщин покрывали соломой крышу походной конюшни. Недалеко стояла клеть шалаша, где будут спать люди. Обдумывали, где бы сделать походный красный уголок.
Розанов стал показывать, как надо делать маты. Взял несколько пучков камыша. Бригадир обидчиво сказал:
— Если вы, товарищ Розанов, военный и городской человек, показываете нам, то это нам просто совестно: неужели мы, сельские жители, этого не сможем сделать? Обязательно сделаем, за это не беспокойтесь, товарищ начальник.
Затем поехали и остановились возле бригады женщин, выбирающих желтые кусты перекати-поля и малиновый мышиный горошек из ржи.
Они подошли к нам.
— Кто у вас ланковой?
— А вот ланковой, цей хлопчик.
Хлопчику лет четырнадцать. Он босой, солидно надутый и вместе с тем застенчивый. Большой картуз. Грудь так выпячена и широка, что впереди рубаха короче, чем сзади. Он украшен цветами. На груди букет малинового мышиного горошка и розового клевера; из-под фуражки на коричневое ухо падает веточка мышиного горошка. Зовут Николка.
Пока по его адресу острили, он стоял спокойно, насупившись; он не сердился; он даже не проявлял любопытства; он спокойно стоял среди колхозниц, этот единственный мужчина и начальник, украшенный цветами, как невеста.
Женщины разговорились. Конечно, жаловались.
Розанов сказал:
— А ну-ка, чем зря языками трепать, скажите лучше, готовы ли у вас перевясла?[1]
— Ни. И на что они нам?
— Как это на что? А снопы вязать?
— Снопы мы зараз, тут на месте, будем вязать.
— А ну-ка, вот ты, бойкая девка, — ты, ты, не прячься, чего прячешься? — покажи, как ты будешь вязать, а я посмотрю. Ну-ка!
Бойкая девка споро вышла из рядов, остановилась, деловито и сильно нарвала большой пучок трав и колосьев, ловко разделила его на две части и стала быстро скручивать в жгут.
— Погоди! Постой! Ну вот и неверно. Да ты не торопись. Ты сначала оббей как следует, все честь честью.
Бойкая девка бросила начатый жгут, снова нарвала большой пучок, тщательно оббила его от земли, нахмурилась, разделила пополам и стала скручивать колос к колосу.
— Ну вот и опять неверно. А ну-ка, вот ты покажи, как надо, — обратился Розанов к другой девушке.
Она вышла, нарвала, оббила и стала связывать.
— Стой. Неверно.
Женщины рассердились.
— Так ты сам покажи. Может, ты лучше знаешь. А у нас так вяжут.
— Погодите. А ну-ка, ты покажи, — сказал Розанов, подзывая третью девушку.
Третья девушка вышла и стала вязать.
— Неверно. Совершенно неверно. Постой. Смотри.
Розанов стал показывать.
— Вот ты первый раз завернула — и стоп. Теперь смотри. Теперь надо колоски всунуть внутрь, чтобы они не торчали. Вот так. — Розанов ловко заправил торчащие колоски внутрь и закрутил жгут. — Вот видите, у нас как делают. Теперь ничего не торчит, гладко, и не разорвешь. Понятно?
Голова колхоза сказал женщинам:
— Верно. Смотрите.
Он ловко повторил работу Розанова, заправив колосья внутрь.
— Вот вам и жгут. Я старик, а десять снопов сделаю, пока вы, молодые, сделаете пять. Учитесь. — И, обратившись к нам, сказал: — Конечно, они еще молодые, серые, им учиться треба.
— Эх ты, — сказал Розанов первой девушке, — такая красивая, толстая, а вязать не умеешь! Тебя никто замуж не возьмет.
— А и не надо, — сказала бойкая девушка. — Я думала, вы меня чем-нибудь другим напугаете. А замуж никто не возьмет — это мне все равно. И так мужчин мало. Я и без чоловика обойдусь. Я думала, может, вы мне кушать не дадите, тогда другое дело.
— Как же я тебе кушать не дам, чудачка, если ты трудодни имеешь?
Женщины стали смеяться.
Потом мы смотрели силосную яму. Большая и глубокая, прямоугольная, как могила, яма. Осыпалась. Заросла по краям бурьяном. Розанов устроил нагоняй за недостаток внимания к силосованию.