— А ну вас, дядька! Вы всегда говорите глупости! — И, хлопнув дверью, умчалась во двор.
Годика через два-три это будет чертенок почище мамаши.
Появлялся дед, Семеновны отец.
Он сидел в кухне и обедал.
Это мощный, красивый, худощавый старик с длинной черно-седой бородой. Ему семьдесят с лишним. Но он на ходу прыгает с поезда, работает; недавно гостил у родственников в совхозе и поправился там на пуд.
Вот это порода!
Я был в Писаревке и видел запущенный барский сад и фундамент дома, где жил Дымов.
Старые одичавшие груши, липы, кусты, душный шалаш. Сад спускается к реке. Река вся в очерете.
Весной она разливается, и здесь были огороды болгар; сейчас тут совхозные огороды. Семеновна постоянно вспоминает Писаревку. Цветы в Писаревке лучше всех цветов. Малина в Писаревке лучше всех малин. Все в Писаревке самое лучшее в мире.
А сад в Писаревке — куда там! Такого сада и на свете нигде нет!
Если в столовой случайно упомянут Писаревку, Семеновна тут как тут, уже стоит в дверях, сложив по-бабьи руки, и слушает, блестя своими чертовски живыми и страстными глазами. Видно, в Писаревке видала она счастье в жизни!
В одном из таборов окружили бабы. Кое-кто жаловался на еду. Но еда отличная. Это обычная повадка: может быть, больше дадут.
Пока бабы шумели, стоя возле черной, замасленной подводы с горючим, инструментом и запасными частями, опершись на дышло, смотрела на нас в упор желтоглазая, курносая, очень некрасивая, веснушчатая девушка.
Она улыбалась — буквально рот до ушей.
У нее замечательные, ослепительные, «комсомольские» зубы.
Она вся черная, лоснящаяся от нефти, керосина, масла; в кепке.
Руки тоже совершенно черные, и только кругленькие беленькие ноготки, обведенные трауром.
Это Ленка, трактористка из коммуны имени Ленина, которая послала ее к шевченковцам.
Она недоумевает, почему шумят женщины.
Ей абсолютно непонятен этот мир галдящих «индивидуальностей».
У нее на щеке ссадина.
— Кто это тебя так поцеловал, Леночка?
— Какой там! Нет времени целоваться. День и ночь в поле.
— Только поэтому?
— Я еще годика два подожду.
— Парней нет подходящих?
— Найдутся!
Год тому назад она не знала ни одной буквы. Сейчас грамотна, общительна, весела и даже, я бы сказал, кокетлива. Она радостно и пытливо болтала с нами и просила передать привет «нашему заместителю по комсомольским делам».
— Передайте ему вот такой привет! — и показала двумя ладонями размер небольшой коробочки.
1934
По западной Белоруссии*
Маленький подтянутый лейтенант в походном снаряжении, начальник понтонного эшелона, на каждой остановке выпрыгивал из теплушки и шел ругаться с дежурным по станции. Пятиминутная остановка приводила его в отчаяние. Искоса поглядывая на закрытый семафор, он яростно плевался, бормотал:
— Черт бы их всех раздавил с такой ездой! Пока мы тут копаемся, без нас все кончат! Куда же это годится?
Но полосатая рука семафора нехотя подымалась. Мощный ФД ревел и рвал с места. Площадки мотало. На площадках качались грузовики с понтонами. Дождь бил в звонкие, пустые ящики защитного цвета.
Меня забавляло юношеское нетерпение лейтенанта, но, признаться, я его вполне понимал и сам разделял. Еще бы! Красная Армия стремительно наступает. Каждый час приходит новое сообщение.
Взяты Броды, взяты Барановичи, взято Молодечно, взята Сморгонь, взят Ковель.
Как хочется скорей быть там, в первых рядах! Нужно действовать, выполнять боевое задание — наводить понтоны, форсировать реки…
Это чувство горячего, молодого нетерпения испытывали все бойцы — танкисты, пехотинцы, артиллеристы, саперы, конники, летчики, радисты… Это же чувство продолжал испытывать и я, дожидаясь несколько дней в Минске выезда в Западную Белоруссию.
А радио тем временем приносило все новые и новые сообщения — о вступлении наших частей в Слоним, Волковыск, Львов, Вильно.
Невыносимо!
…И вот мы едем с секретарем ЦК КП(б) Белоруссии, членом Военного совета фронта товарищем Пономаренко.
Автомобиль вынес нас из Минска в западном направлении по великолепному шоссе. В поле стрекотал трактор. Колхозный сад тянулся вдоль шоссе. Знаменитые минские яблоки, крупные, тяжелые, сплошь покрывают вымазанные известью деревья. Ветви, подпертые жердями, гнутся под тяжестью плодов.
Мы обогнали несколько батарей, батальонов пехоты, обозов, бензиновых цистерн с надписью: «Огнеопасно».
— Вы обратили внимание на яблоки? — спросил товарищ Пономаренко.
— Да, превосходные яблони.
— Превосходные. Но не в этом дело. Вы заметили, что ни одно яблоко не сорвано, ни одна ветка не сломана? А ведь мимо этих яблок вот уже шестой день идут части Красной Армии. Вы понимаете, солдаты идут мимо и не трогают их.
Это действительно было чудесно. Армия поистине народная, сознательная, дисциплинированная, культурная, плоть от плоти, кость от кости тех колхозников, мимо садов которых она проходила. Красноармейцы, верные сыны трудового народа, умели ценить и уважать колхозный труд. Общественная собственность для них священна и неприкосновенна.
Проехали сквозь смолистый лес. Тут шоссе кончалось. Здесь была раньше граница.
Я искал глазами наш государственный пограничный столб. Но его не было. На его месте зияла песчаная яма. 17 сентября утром, отдав частям приказ перейти границу, командир товарищ Еременко велел выкопать наш пограничный столб, погрузить его на подводу и везти вместе с наступающими частями на запад. Он сказал:
— Я его вкопаю там, где мне прикажут партия и правительство.
Крылатая фраза командира мгновенно облетела фронт. Ее передавали из уст в уста.
Переезд. Полосатый, темно-зеленый с красным, польский столб. Белый дом польской пограничной заставы. Куцый польский орел. Стены усеяны дырами от пуль. Здесь шел молниеносный бой.
Мы в Западной Белоруссии. Тот же широкий коридор лесной просеки, тот же песок, та же свежая зелень среди стройных сосен. Поляна. Огород. Баба копает картошку. Босоногий мальчик в рваной школьной конфедератке на белобрысой голове сидит на заборе и смотрит на нас синими глазами. Идет долговязый, чисто, но очень бедно одетый крестьянин, тоже босой, и низко кланяется.
А дальше, в лесу, уже трещали костры, валил дым, повара чистили капусту и картошку. Пехота выстроилась в очередь перед походными кухнями. И тысячи полторы уже давно не бритых пленных в худых зеленых шинелях сидели, стояли возле порога.
Из-за леса раздался тонкий свисток паровоза. Поворот. Дамба. Шлюз. Пруд. Перевал. Обывательские, мещанские домики, и мы въехали в местечко Столбцы.
Столбцы — первый польский пограничный городок, а значит, в какой-то мере «визитная карточка» бывшей Речи Посполитой на ее восточных дверях. Прочитаешь визитную карточку — и сразу получишь полное представление о том, с кем имеешь дело, кого перед собой видишь, в чей дом попал.
Достаточно было бегло взглянуть на польскую «визитную карточку» — на местечко Столбцы, чтобы сразу понять, что собой представляла пани Польша.
Пани Польша была бедная, но «благородная» дама с громадными претензиями и с громадной амбицией, живущая абсолютно не по средствам и, кроме того, в чужой квартире, которую выдавала за свою.
Внешне показная, чисто представительная сторона по сути дела слабого и нищего польского государства бросалась в глаза сразу.
Невероятно шикарные, красные, лакированные почтовые ящики, выбеленные заборы, отели, цукерни, кауферы — все это было «как в лучших домах». И рядом, на базаре, — ободранные крестьянские клячи, плетеные телеги, босые бабы и мужики, лиловые от холода и голода ребятишки.
Капризная разорившаяся барыня одела своих слуг — почтальонов, кондукторов, рассыльных, лесничих и т. д. — в парадную форму попугайской красоты. Обшила галунами, обвесила каким-то аксельбантами, напялила на голову пудовые конфедератки, окованные медью, обшитые жестью, всюду посадила заносчивых крючконосых орлов с острым оперением — свою эмблему.