— Зачем это вам? — удивилась она. — Ах, для работ.
— Н-нет… это — нет… Я просто люблю точное время… Зачем же тогда и часы, если они отстают на целых пять минут? Зачем?
— Ну, вот… У меня часы всегда отставали или бежали вперед.
— Прежде у меня часы также шли безалаберно, но теперь…
— Ах, это и у вас тоже недавно?
— С полгода… Да, месяцев семь…
— Но раньше-то вы обходились же без этого… сооружения…
— Да, раньше!..
— А это что? Собака? Тоже собака? — подняла Наталья Львовна маленький любительский снимок, выпавший из книжки. — Боже мой, ка-ка-я облезлая!
— Одоробло! — улыбнулся Алексей Иваныч. — У нас прислуга была хохлушка, — та ее сразу, как я привел, «одороблом» окрестила. Ну, несчастная же, — ну, верите ли, сердце ноет глядеть на нее… Стоит на улице, — равнодушнейший уж ко всему вид, — ветром качает… «Собачка, говорю, собачка, экая ты, брат, несчастная!» А тут булочная рядом — купил ей булку. При мне всю ее съела… Вот е-ла… Пошел я, — конечно же, она за мной, куда же ей больше? Пришли с ней домой, — жена в ужас! (Разумеется, за Митю боялась: все может случиться, конечно, — эхинококки, болезни…) «Гони ее вон!» Стоит собачка, очень умильно всем нам в глаза смотрит… И, кажется, думает: «К хорошим же это я людям попала, — почему же такой крик?..» Вильнет хвостом и оч-чень внимательно всматривается: понимает, что положение-то ее не совсем прочно… Гони ее вон!.. Легко сказать, конечно, а тут… Что же делать? Снял вот ее кодаком на память… И куда же она денется? Город… по утрам этакие с клетками, — поймают, убьют… А зве-ерски их убивают, ведь вы знаете?.. Отвратительно зверски… Ну что ж… Вышел я с ней. «Несчастная ты, брат, несчастная!» Усадил на извозчика, — в собачью лечебницу: умертвили безболезненно под хлороформом… Заплатил, поехал домой… Несколько дней все мерещилось… Одоробло!
И тут же вспомнил он о прокушенной руке Натальи Львовны и сделал вдруг свой хватающий жест:
— Простите!
— Что? — Наталья Львовна посмотрела на него удивленно и сказала вскользь: — Все-таки она не пожалела ее, ваша жена… А это что? Тоже реликвия? — и указала на полосатого паяца под стеклянным толстым колпаком.
Паяц лежал, раскинув руки и собрав ноги; одна половина — красная, полосками, другая — белая, мелким горошком; колпачок над глупым фарфоровым лицом немного набок; туфельки желтые с китайскими носками… Под паяцем — коврик…
— Это?.. — Алексей Иваныч запнулся было немного, пригляделся к ней и заговорил, путаясь: — Это у нее перед смертью… у моей Вали… Она ведь без меня умерла, далеко от меня, у сестры, на Волыни — вот. Я писал сестре Анюте: «Что у нее было в руках перед смертью, — пришли мне, только честно»… Она честная… Я думал, — может быть, мне писала карандашом, ну, что-нибудь, ну, хоть два слова… Или платок ее… Мог ведь быть и платок… Или вообще… могло же быть в руках что-нибудь совместное наше, давнишнее… ну, вещица какая-нибудь, которую я давно знаю… И вдруг паяц… Откуда? Что это значит? Совсем новенький… Для новорожденного Анюта купила… Что это может значить?.. Не понимаю… Ребенка хотела нянчить?.. Но почему же не ребенка, а паяца?
— Как же умирающая могла бы нянчить ребенка? — и Наталья Львовна чуть улыбнулась краешками губ, отводя в сторону лицо.
— Да, конечно… Она могла бы мне написать что-нибудь, последнее… Ну, хоть два слова… А вот это… Не написала!.. А вот это — коллекция… Тут жуки здешние, только самые редкие… Это вас не займет, конечно? На что вам жуки?.. Да и мне на что? Так… И это не сам я собирал, не сам, не думайте! Это мне подарил сын здешнего врача, Юрия Григорьича, студент, — не знаю, зачем. А может быть, вам любопытно? Я вам подарю, — живо повернулся Алексей Иваныч.
— Нет, пожалуйста!.. Что вы!.. Радость какая, — жуки! Я их боюсь!
Подняла руки к самому лицу, как бы для защиты от жуков, и вскрикнула слабо: «Ой… А больно все-таки!», так что и Алексей Иваныч, сразу встревожась, взял ее зачем-то за укушенную руку тихо и сказал наставительно:
— Вот видите… И конечно же, будет больно… Вы осторожней… Ну, я подарю это Павлику… вот этому, — на костылях… видели?
— Я его знаю даже… Мы с ним познакомились…
— Ах, так!.. Как же это вы? Тем лучше.
— Почему «тем лучше»?
— Ну, просто так… Он какой-то хороший… и несчастный. И должно быть, мало уж ему осталось жить. Так жаль!..
— Пустое, — поправится… Однако хозяйка ваша уж беспокоится… опять прошла мимо двери: должно быть, самовар нужен… Ну, я пойду.
— Посидите… Поговорим еще.
— Нет, и вы ведь куда-то шли… на работы?.. Я вас задержала.
— Работы налажены… Это не важно, — работы… А вот… Я вам хотел что-нибудь подарить на память.
— Вы уезжаете?
— Куда? Нет… пока нет… На память… ну, просто о сегодняшнем дне на память.
— Ах, вот как!.. Что же вы мне подарите?
— Не знаю, право… Жуков вы не хотите…
— Жуков я окончательно не хочу… А вот что разве…
— Одоробло?
— Н-нет, эту прелесть я тоже не хочу… А вот (она подошла к стеклянному колпаку) паяц этот, он очень мил… Очень… очень. У меня вообще любовь к игрушкам.
Она посмотрела на туман в окнах, потом на Алексея Иваныча, который отвернулся вдруг к столу с бумагами, потом взяла свою теплую кофточку, лежавшую на стуле.
— Ну, с моей прокушенной рукой возня теперь… Помогите мне, пожалуйста, а то я… А подарить вы мне после успеете.
Но, помогая ей одеваться, Алексей Иваныч опять, незаметно для себя, отыскал глазами скромный, чуть сутуливший ей шею мослачок.
Когда же он вышел с нею, направляясь к калитке дачи, он увидел, что около калитки в густом тумане чернеют две конские головы, — извозчик, — и потом голоса какие-то, и застучала калитка, и во двор вошли трое: Гречулевич — тот самый, который упрямо хотел доказать, что треугольник равен кубу, — Макухин — владелец каменоломен — и его брат, Макар.
Макухина Алексей Иваныч знал по клубу, а его брата видел впервые, хотя и слышал о нем кое-что от Гречулевича.
Было когда-то двое каменотесов Макухиных, — это и не очень давно, — лет десять назад, — Макар и Федька: Макар — работящий, а Федька — шалый, Макар скопил триста рублей, а Федька все прокучивал с бабами. Работали они на одной каменоломне, и с ними вместе было там еще человек двадцать — и русские, и турки, и греки, а хозяин — армянин — запутался в долгах и однажды скрылся куда-то, бросив и рабочих, и каменоломню. Артель должна бы была распасться, но деваться было некуда, время тугое — осень, а Федька как-то узнал в кофейне, что в скорости назначены торги в одном из ближних городов на поставку камня для мостовой и требуется всего-то 600 рублей, чтобы принять в них участие.
— Вот и возьмись! — сказали русские рабочие, смеясь, а турки оживленно говорили:
— Тот да руб, тот да два, тот да три… туды-суды, — собрал мелочь, хозай будешь!
Начали собирать, но собрали всего рублей четыреста.
Вот тут-то Федька и пристал к брату за остальными деньгами. Медлить было никак нельзя, а Макар медлил.
— Может, я и сам… — говорил Макар, щурясь.
— Берись сам, когда так…
— Как же «берись»? Это дело рисковое. Не с нашим затылком в новые ворота бить…
Но Федька был молодой и смелый, и терять ему все равно нечего было: уговорил все-таки Макара, дал ему вексель на пятьсот (под земельный участок в деревне), забрал триста его, четыреста артельных, уехал на торги, взял подряд и приехал назад (к удивлению земляков, решивших окончательно, что Федька как малый неглупый, с такими деньгами уехавши, назад вернуться не должен), но приехал уж не в синем картузе, а в приличной касторовой кепке.
Через месяц, нагрузив два судна камнем, отправил их сам, а вернувшись, рассчитался со всеми турками и греками и брату Макару отдал пятьсот, а арендный договор на каменоломню переписал на свое имя.
— Что ты так рисково дело повел? — удивился Макар.
А Федька, — перед тем он только что отбыл солдатчину, — был еще малый верткий, ловкий, — только покатывался: работа дураков любит.