Вот у самого у него порхающие брови, копьевидный кадык и на пальцах глянец, а Валя… толстая, старая, слепая, неопрятная, любит карты, домино, пиво… Митя скучает, злой, нервный, от одного отбился, к другому не пристал, и кто знает, что у него в душе? Может быть, он замышляет самоубийство?
Чтобы оттолкнуться, Алексей Иваныч кашлянул, поднялся и опять сел, и сказал, не совсем уверенно впрочем, обращаясь к Гречулевичу:
— Сейчас на пароходе познакомился с дивизионным врачом одним… сказал мне фамилию, — не то Чечулевич, не то Гречулевич… У тебя нет такого, дяди, что ли, военного врача?
— Давай бог, — сказал, не удивясь, Гречулевич. — Дядя подобный помешать не может.
И по глазам его видно было, что всех своих родичей отлично он знал и что никакого военного врача между ними нет.
Так же и Макухину сказал что-то насчет выигрышных билетов Алексей Иваныч:
— Новый год на носу, Федор Петров. Ох, непременно ты выиграешь двести тысяч!
И Гречулевич подхватил живо:
— Вот и покупай у меня тогда Таш-Бурун!
— На что он мне?.. Зайцев на нем гонять? — отозвался Макухин.
— Что ты — зайцев!.. Ты на нем целебный источник какой-нибудь отроешь — ты такой!.. Или руду какую-нибудь очень доходную!.. Миллионами будешь ворочать! — и пошел под слепую с маленькой бубновки, сказавши: — Не с чего, так с бубен!
А слепая поставила прямо против него свою неподвижную деревянную маску и возразила:
— Господинчик мой! Кто же под вистующего с маленькой ходит?.. да еще и в чужую масть!
И заспорили о каких-то ренонсах, правилах, исключениях, как всегда бывает при игре.
Алексей Иваныч усиленно задвигал ладонями по коленям, что всегда он делал, когда собирался решительно встать и уйти и когда неясно самому ему было, куда идти. Но в последний раз поглядел все-таки на Наталью Львовну. Может быть, это был очень робкий взгляд, и она поняла его.
— Что же нам здесь сидеть? — сказала Наталья Львовна. — Пойдемте-ка в мою комнату, — и поднялась.
«Нам!» — отметил невольно Алексей Иваныч, и сконфуженно несколько оглядел всех, и зачем-то откланялся, извиняясь.
В комнате Натальи Львовны было так: стоял стол под самым окном (ставни были прикрыты), — обыкновенный женский стол, — не письменный, нет, — с небольшим зеркалом, коробками и флаконами, со смешанным запахом духов, с несколькими пухлыми новыми книжками, пачкой узеньких цветных конвертов, раскинутой веером; тут же чернильница в виде лающей моськи, ручка, чрезвычайно неудобная для письма, и печенье… Успел еще заметить Алексей Иваныч на том же столе вышиванье по канве шелками, но Наталья Львовна скомкала работу и забросила за ширмы.
От колпака на лампе, — матерчатого ярко-желтого полушара — все тут было беспокойного оттенка, а ширмы сами по себе были цвета только что опавших от утренника кленовых листьев (когда они лежат рыхлой грудой и ветер их еще не растаскал по дорожкам). К этим тонам был в последнее время очень чувствителен Алексей Иваныч: он даже глаза рукою прикрыл, чтобы к ним теперь привыкнуть.
Сказала Наталья Львовна:
— Так вот… садитесь… Вы куда-то ездили на пароходе?.. Расскажите-ка.
— Какой же он у вас ядовитый! — отозвался Алексей Иваныч о колпаке и потрогал его рукой; потом он посмотрел жмуро, как желтые отсветы ложатся на белесые обои, на чашку и кувшин умывальника, на ее лицо, ставшее здесь несколько кукольным, как фарфор на солнце, и только после этого ответил:
— Ездил?.. Да, я действительно ездил… — Подумал: «Не рассказать ли ей» — и поспешно закончил:
— Это я по делу, конечно, ездил: насчет места… Я ведь теперь без места, а там выходило.
— А-а… выходило…
— Мм-да… выходило…
— Но не вышло?
— Нет, этого нельзя сказать… Я, может быть, еще и соглашусь… Дело осталось неопределенным… То есть оно почти выяснилось, но не совсем… не совсем… — Посмотрел на нее белыми глазами, бегло припоминая прошлую ночь, и еще раз сказал: — Не совсем!
— О-о, вы, кажется, очень нерешительны!.. Вы как-то так, — мелко перебрала руками Наталья Львовна, как будто что-то рассыпала на пол (и с лицом сделала такое же).
— А нужно как же? — удивился Алексей Иваныч.
— А нужно так! — быстро сжала руки, пальцы в пальцы, крепко вытянула их, точно вожжами правила, и с лицом что-то сделала такое же.
— Вот вы как!.. И думаете вы, что так лучше?
Алексей Иваныч быстро поднялся было, но тут же сел.
— Нет, иногда не лучше… Бывают случаи, что не лучше… Никогда не лучше! — так решил это, наконец, уверенно, что даже Наталью Львовну удивил. Нашел на столе перламутровый маленький перочинный ножичек, который можно было повертеть в руках, осмотрел его, открыл лезвие, попробовал пальцем, насколько остро, опять закрыл, постучал тихо о краешек стола и, забывши уже, что говорит не о том, продолжал:
— С близким человеком так нельзя — решительно… Близкий человек — все равно, что ты сам: всегда бывает ровно столько же доводов за, сколько против, и решить очень трудно… — и тут же вспомнил, что не о том говорит, и поправился:
— А если даже с близким нельзя, то с самим собою тем более.
— Но ведь место-то нужно же вам? — улыбнулась Наталья Львовна, и по этой улыбке Алексей Иваныч догадался, что она поняла его, однако почему-то не хотелось, чтобы поняла.
Из-за двери, хоть и не очень резко, все-таки слышно было, как говорил степенно Макухин: «Ну, пики…», а Гречулевич живо подхватывал: «Опять: „ну“?.. При чем же тут „ну“?..»
Желтый шар абажура неприятно действовал на глаза, и эти ширмы беспокойного какого-то цвета, и запах каких-то духов, и то, что у нее были понимающие глаза, участливые человеческие глаза, те самые, о которых он думал, когда шел сюда, — все это странным образом связывалось со вчерашним Ильею и Валей — как будто они тоже были здесь же, — может быть, за ширмами…
Конечно, это была только усталость души, при которой то, чего нет, кажется столь же ярким, а может быть, и ярче даже того, что перед глазами. Это чувствовал теперь и сам Алексей Иваныч.
— Я, — сказал он робко, — кажется, немного болен: должно быть, продуло на палубе, когда спал… верно, верно: мне что-то не совсем ловко.
— Что же вам такое предложить?.. Коньяку выпить подите, — там, у Ундины Карловны.
— А? Нет… зачем же?.. Место, вы сказали — место каждому нужно.
— Да… И мне, конечно… И вот, этот Макухин… Я, знаете ли, скоро уеду отсюда.
— Вот как?
— Да-а… Уеду… Вы думаете, что я очень скверная, потому что актриса? Нет, не очень. Не думайте обо мне так.
— Я думаю?.. Господь с вами! Что вы! — Алексей Иваныч даже потянулся к ней невольно.
— И ведь я уж теперь не актриса… Что вы на меня так смотрите?.. Нет, я не была очень скверной… Я даже и скверной актрисой не была, поверьте.
Алексей Иваныч несколько был удивлен: он хотел говорить с ней о себе (в нем теперь так много было неясного), а она с ним о себе говорила; и она была новая, — он ее такою еще не видал, и совсем забылось, что у нее теперь цирковое тело: гибкое, ловкое и напоказ.
Говорила она не в полный голос — глуховато; глаза блестели как-то нехорошо, точно и ее тоже продуло на палубе, а руки она как сжала палец за палец, так и держала на коленях забывчиво, не разжимая.
— Вас кто-то сейчас обидел? — догадался Алексей Иваныч.
— Ну, вот еще! Как меня теперь обидеть? Меня уже нечем и негде обидеть больше… И мне ведь не тяжело сейчас, — нет… Вы, кажется, думаете, что тяжело? Не-ет, — это у вас такое уже сердце… бабье. Конечно, вы были превосходным мужем и очень любили своего мальчика… Отчего это у вас одно плечо выше, даже когда вы сидите?.. правое… А-а, — это, должно быть, от биллиарда!.. Я как-то пробовала на биллиарде, и у меня, — представьте, — выходило… даже сукна не порвала. Вы ведь играете на биллиарде?
— Нет, нет, это у меня смолоду так… А как ваша рука? — вспомнил Алексей Иваныч.
— Ничего, зажило уж… вот.