Пропало тихое утро. Я закрываю глаза, – и передо мной вместо синего моря опять выявляется надоедающая мне последнее время пологая котловина, сплошь захваченная желтым, сухим и колким перекати-полем. Она тут, за взгорьем. Вчера я долго глядел на нее сверху. Для винограда место, или пусть бы росла тихая травка… Зачем здесь перекати-поле?! Оно неприятно-сухо пошуркивает в ветре, бесплодно для жизни сохнет, срывается и прыгает бестолково. Отшвырни палкой, – и покатилось, попрыгивая, попало под встречный ветер, – и опять тут, и опять скачет. Откуда и зачем попало оно в эту тихую котловину? Сгрести бы в кучу да сжечь: гореть будет жарко, с трескучим шипом.
– Доброго здоровьица вашей милости!
Он присаживается на балкон веранды, захлестывая ногой столбик, и принимается скручивать папироску, вертко зализывая бумажку.
– А дозвольте вашу милость спросить…
Опять! Вот уже больше недели мы говорим, и наши слова скручиваются в странно путанный ворох, – сжечь только! Падают сухо, и… трах! – ломаются. И на целый день остается усталость и безнадежность. Да и мешает делу. Горчица является отработать, получает по восемь рублей за день, а работы почти не видно. Этот столик, с готовыми ножками, делал дня три. Но надо же человеку отработать триста рублей, прихваченные на постройку дома! Теперь за ним к пятистам. Я загадываю, сколько он отработает к сентябрю, – и по моей арифметике выходит что-то под восемьсот.
– Нашел вашей милости покупателя для свинок… – говорит Горчица, облизывая губы. – К примеру сказать, как я не лиходей вашей милости… по сорок рубликов пуд. Ну, конечно, как бы сказать… – думатца так, что вашей милости подойдет, как ежели узять на глаз, чего их прокормить станет по ценам современности! При таком случае я, конечно… как я не лиходей вашей милости, говорю: прибавляй неуклонно по пятерке! Ну, только что, ежели посчитать, как бы сказать в выражение того, что…
Я закрываю глаза и слышу: сыплются, сыплются сухие ломкие прутья, – тащи, вороны, на гнезда!
– Этот номер не пройдет! – рушит всю эту сушь приятель.
– Дозвольте внести, как сказать… подправку. Думатца так, что… по настоящему делу гляди, расчет не выйдет. Н-но… ежели, извольте вникнуть в центр сути… потому как я не лиходей вашей…
Комбинэ сосет грушку и смотрит на Горчицу во все глаза: он все знает!
– А скажите, Никифор… – говорит мой приятель. – Вас выбрали в продовольственный комитет или… что-то вы вчера говорили, в Учредительное Собрание? Разве уж…
– Покуда для продовольствия населения, как сказать… как я это дело очень наблюдаю на практике. Я так объясню вашей милости… как я во флоте служил, свет, понятно, видал… а то у нас вовсе темный народ… никакими фонарями не осветить! Но как же меня можно ровнять, как я вовсе темный человек… с образованными которые! И, конечно, как бы сказать к примеру… мне от народу уважение, как я могу четко говорить на митингах! Но я, прямо, можно сказать, дурак… ежели, к примеру, взять вашу милость! Но раз нас интилигенция оставляет на произвол судьбы, то, значит, я должен нести эту… Вчера господин инженер на митинге выразил… такое слово!
– Обязанность?
– Нет, резкое такое… мини…?
– Министерство, что ли?
– Забыл. Мис… мису…
– А почему не нравится вам всем понятное слово – обязанность? Вам непременно ми-сси-ю?!
– Как вам известно! А?! И не слыхали, а… Самое оно. Еще одно слово вчера узнал: ка-птиж!
– Каптиж?! Не знаю. Может, каптаж?
– Нет… кон-тация?..
– Кооптация?! Это когда…
– Узнали?! Оно! Теперь слов на-ко!.. Вот господин инженер у нас, конечно, как сказать… демократ настоящий, рабочий человек, какие слова загибает! С нами ходит в продовольственной комиссии осматривать… ну, и, как бы сказать… подпо-ра! Влияние дает! А ведь отдыхать приехал. Значит, сочувствие! Намедни как узя-ял, как стал греметь! Змеи, анти-демократия! Потому, как сказать… муку прячут, и неравномерное определение продуктов. А тут супруга этого самого генерала, изволите знать, пансион-то этот самый… Кригер-то этот как загрозится, а я и говорю: «Вы, говорю, опять-таки генерал, и по-старому желаете людей душить и распинать, и двуххвостками… Но мы вас сами теперь за усы можем потянуть!»
– Та-ак… Ну и что же он?
– Кровью налился, боле ничего. Мы его с митингов наших окончательно выставили. А то повадился ходить, разъяснять. Дураки мы, не понимаем! И Клошкина тоже вон. Ведь это что! У одного человека боле милиёну!
Дошло дело до богачей. Богачи у Горчицы – все, кто больше его имеет, кто приезжает на дачи, кто может засадить табаком десятину. Сам он рвется выбраться в богачи, уже купил участок и вывел домик.
– И вот господин Клошкин заявляется к нам на митинг…
– То есть, приходит на общественный митинг?
– К нам! Интилигенция теперь, конечно, избегает… не ндравится наше рассуждение! Мы уж своими средствами.
– Почему же избегает? Что все выставляете?
– Ну, как это вы все, ваша милость… Разве я лиходей образованного народа?! Которые трудящие, вот они, и вы, или там инженеры, дохтора, учителя… Это самая кость, как бы сказать, земли!
– Соль земли?
– Верно, соль. Но тут был на митинге у нас спор, который труд легшей… фи-зический или, к примеру, вумствен-ный?
– Ага. Ну, и как же порешили?
– Ну, как бы сказать вашей милости… – Горчица прикидывает и меня, и приятеля. – По науке выходит вумственный, ну, а на прахтике без физического труда демократии, как бы сказать. Ну, может нещто самый даже ученый инженер построить, хоть бы сказать, мост безо всякого народу? Или солидное здание, водопровод там или кресер? Никак не может.
– Как это верно! – говорит мой приятель. – И можно ли, к примеру говоря, без лошади втащить на гору сюда бочку воды? Инженер не осилит.
– Понятно, как тут были и учитель, и инженер, и дох-тор… все хорошие господа-демократы, мы говорим враз: «Труд вумственный шибчей мотает». Но тут дохтор как вскочит! – «Господа-товарищи, дозвольте мне внести прах-тическую подправку! Раз я всю науку про человека произошел физически! Я сколько опираций произвел по всей форме… но что, говорит, я перед рабочим человеком! Я в чистоте, курю папироски и на мне поту никогда не бывает, потому как я всегда в чистом белье… и живу-существую в чистом воздухе, и все мое воспитание самое сытное, и вино хорошее навсягды пью – и труд вумственный совсем легшей, никак нельзя ровнять!» – Очень жалеет демократию. – «И жалованье я хорошее получаю за такое удовольствие. И преклонитесь, как бы сказать, все перед трудом физическим!» – Ка-чать! Приятно было всем слушать. – «Вам, говорит, наша наука доказала безапелляционно, пять бы часов надоть всего работать, а то гибельные последствия на детей. А мы можем безо всяких последствий работать хоть пятнадцать часов!» – Хирург! И вот ваша милость даже ночное дело работаете, пишете за ланпочкой… – ласково говорит Горчица.
– Могу в чистом воздухе. А Клошкина-то за что выгнали?
– А за его супругу. Жалиться стала: «Ко мне ворвалась комиссия продовольствия, а я берегла! Протчие поели, а я берегла!» – Ну, сахару нашли у ней… Купила, говорит, когда еще вольный был! Ну, ваша милость… на взгляд равенства разве можно допустить, хоть бы у ей и три пансиона было… – «Эти, говорит, члены ваши вошли ко мне и бабы!» – Стой, какие такие ба-бы? почему ба-бы?! Раз все сословия теперь женщины, то почему ба-бы?! – «Я, говорит, в мыслях не имела оскорбить, а так, по привычке… женщины вашего брата!» – А?! Ну, ваша милость, прикиньте, как бы, к примеру, про вас так… вашего бра-та! И тут инженер наш… да вы видали, рыжеватый да еще шевелюра у его обросла, как сказать, растительностью… уж и горяч, беда! Именье тут все собирается заводить, приглядывает… – «Это что же такое, говорит… издевательство над демократией? Мало им, что людей на собак меняли и пороли, и, еще, как бы сказать… ин… интеграт?!»