В этот веселый вечер дрозд висел на сарае и свистал особенно беспокойно-лихо. Слышал Иван в его свисте знакомое: «И шумэ, и гудэ-э». Томила его Дроздова песня. Слушал трескучие голоса немцев… Оби-да! Взяли его всего, взяли его работу, а все чужой. Скотина милей хозяину! Сегодня Браун опять пытал, – не останется ли совсем в Грюн-вальде? А на праздник и не пригласили, даже не угостили гусятиной и не отпустили пива! И эта корова Тильда: то каждую ночь совалась… а теперь так и жмется к своему рыжему усачу и бант нацепила на свое место! И Тереза эта… овцой смотрит, а своего не упустит. Нечего с ними и канитель разводить. Вот уедет этот – позову в хмельник, разобью посуду! Пусть отпразднует свой девишник…
И опять услыхал Иван:
Сидел Иван на точильной плите, позванивал в раздумье заветным рублем о камень. Прислушивался к серебряному звону. Наводил этот тонкий звон на думы ему родное. Да-шурку-сестру припоминал, как вязала в избе кружева на коклюшках, заработала этот рублик… мать-старуху… Другой год лежит старуха на погосте. Прошинских коней вспоминал заводских, жеребцов с кровяными глазами… Собачонку Лиску, вольные луга Скворцовки, росяные покосы, вешние соловьиные раскаты… как ходил по лугам с гармоньей, как хороводился с девками в овражках…
Прислушивался Иван к тонкому звону, думал: «Может, и в Расею теперь скоро». Поднял голову – дрозд на него свистит – смотрит.
Снял клетку, отворил дверку – лети, мать твою так-то!
Высунул голову дрозд, поводил туда-сюда желтым носом – пырх! Сел на сарай, завел все то же: «И шумэ, и гудэ!» Не слетел, опять в клетку забился.
– Дурак! Выучил тебя немец месту!
Услыхал хохот, подумал злобно: удивить бы их чем, чертей!
Вспомнил – поить коров скоро. Придется Тильде снять свою красу, подоткнуть подол да звонить по ведрам.
«Взять да в стойло за ней, да при всех и залапить… во бы штука! А то принести ее кирсет энтот, крикнуть: на койке-то у меня ночью забыла! вот бы штука! Эх, подивить бы их, чертей, чем!»
Поднял голову на шаги: пьяница Клюпф приглядывается. Смотрел Клюпф, как звякал Иван рублем.
– Гей! – поманил его Клюпф.
– Гей! – поманил Иван.
– Покажи, приятель! – опять поманил Клюпф.
Вынул Иван кисет, спрятал рублик, «чубчики» засвистал.
Топнул Клюпф, показал кулак, гаркнул:
– Ах ты свинья!., русская свинья, грязная!..
Никогда Иван за словом в карман не лазил: пустил Клюпфа на все лады – натрафился за три года. Полез Клюпф на Ивана, да подошел сам Браун и ухватил Клюпфа. Шумел Клюпф, грозился брюхо вспороть Ивану.
Уговорил его Браун плюнуть, сказал:
– Хороший Иван работник, совсем и не похож на дураков и лентяев русских!
Задело Ивана за живое. Встал во весь рост гвардейский, как на смотру, крикнул:
– Врешь, герр Браун! Как был русский, так и остался русский, а не кабан, не немец! На чужом горбу не выезжаю! Не грошовник!
Тут все загалдели и застучали палками кто во что. Унял Браун компанию, сказал мирно:
– Не надо переходить меру. Будем, друзья мои, праздник праздновать. Выпили мы все немножко.
– Все, да не все! – крикнул Иван. – На все то еще время придет, – пить будешь!
По-своему крикнул – не поняли его немцы!
– Уложу его на лопатки!
Знали все быка-Клюпфа: всех укладывал на лопатки. Закричали немцы:
– Зо! Зо-о!! Выходи, русский Иван… он тебя в две минуты положит на лопатки!
Стало всем опять весело, закричали Клюпфу: хох-хох!
Увидал Иван, что смеется Тильда, сверкают у нее жадные зубки-кусачки; увидал и Терезу-овечку: робко выглядывает из-за спины жениха, пытает стеклянными глазами. Хлынуло на него ражем.
– Эх, уж и покажу вам кузькину мать! СтавьсяП Выбрали судей для порядка. Сели на колоду. Ударил Терезин дедушка в ладошки, понюхал табаку, – начинай!
Клюпф был пониже Ивана, но шире в плечах, грузней. Прихватил Ивана под поясницу, стал под себя давить. Давил-давил – лопнули штаны, насмешили. Вытянулся Иван, навалился, захватил бычью шею, – нет, не сдюжишь. Прошел срок, ударил в ладошки Терезин дедушка:
– Довольно. Пива Клюпф много выпил!
Выпустил Иван Клюпфа – синей синьки. Плюнул в сухой кулак:
– На кулаки ставься! Эх! удивлю чертей!!
Не дали судьи, закричали: с пьяным нетрудно сладить! Тогда Фриц крикнул:
– Давай на мешках пробовать, кто сильней!
Лежало во дворе пять мешков с парниковой землей, больших, тяжелых. Взвалил себе Фриц мешок, велел Ивану наложить другой сверху. Наложил Иван. Прошел Фриц по всему двору – не погнулся. Велел третий накладывать. Прошел – чуть погнулся. Скинул мешки, велел Ивану носить.
Три мешка навалил Иван, прошел по всему двору соколом, «чубарики» высвистывал. Ничуть не погнулся, крикнул:
– Наваливай!
Тяжелые были мешки, пятипудовые. Прошел Иван по всему двору – не погнулся. Чуть поплясал даже:
Хохнули немцы, палками застучали.
– Эх, побил Фрица!
– Нет, Фриц может!
Навалили Фрицу четыре мешка. Прошел, бурый, Фриц, выпучив глаза, закачался, скинул. Крикнул лихо Иван:
– Эх, удивлю чертей! Наваливай весь пяток, немцы!
Стали немцы кричать:
– Довольно! Сорвешь спину, Иван! Видим, не слабей Фрица!
– Наваливай! Нох афладен!!
Стали наваливать на Ивана… Гора горой. Не видать его стало под мешками. Навалили. Выправился Иван, переступил шага два, нашелся – пошел ходко. Поднялись немцы с колоды, с лавки, вытянули шеи, головы, ждут – качнется. Натужился Иван во все жилы, стал как клюква. Прошел мимо Брауна – усмехнулся:
– Садись, хозяин! Прошел мимо Фрица, бурый:
– Сажай и свою и мою кобылу!
Ступил мимо Тильды, глянул в жадные ее зубы, – хрипнул:
– Стан… цуем… што ли…
Признал мутившимися глазами Терезу, – целует ее Генрих в розовое ушко, в хмелевую головку, – закачался: гак-нуло у него в груди каленое железо.
И вот когда хлынуло в него темной волной и заколыхалась под ним земля, – услыхал Иван, зовет будто его чей-то родимый голос: «Ваня!»
Очнулся Иван на земле. Уже темнело небо. Яснели звезды. Лежали мешки у глаз. Толпились-гудели немцы. Кричал Браун:
– Глупая игра! Можно потерять человека! Фриц смеялся:
– Что, Иван! Земля всех накроет! Вставай, выпьем.
– Вставай, Ифан! Вставай, русский медведь! – орал Клюпф. – Ты сильней всех, кабан! Хох! Выпьем, мой друг, на брудершафт! Хох!
Не мог подняться Иван. Подняли его немцы, усадили на колоду. Принесла ему стакан молока Тильда.
– Выпей, Йоганн, молока…
И вдруг – хлестнуло из Ивана кровью, кривой струей брызнуло в молоко и на белую руку Тильды. Взвизгнули девушки, Тильда отдернула руку с розовым молоком в стакане, побледнела.
Взял у ней Фриц стакан, усмехнулся:
– Что… чужой еще крови не видала… Поди вымой…
– Тильда, Тильда! – звала старая немка. – Время доить, Тильда!
Кукушка прокуковала – восемь. Пошла Тильда переменить платье. Немцы ушли допивать пиво, а Фриц повел Ивана в сарай, на койку.
– Не знаешь ты меры, Иван, – вот и потерял силу. Все это твоя глупость. Надо и шутить разумно.
Едва выговорил Иван:
– Плевать.
Ночью опять шла кровь – залила всю рубаху. Томила жажда. Не было подле Ивана человека. Иван слабо вбирал губами горячий воздух, колыхался на высоких, под небо, возах сена и слышал жалеющий его родимый голос…
Светать стало. Прокуковала пять раз кукушка, – и пришел – застучал Браун:
– Как, Ифан? Можешь окапывать картофель?..
Неподвижно лежал Иван – плат белый. Какая уж тут картошка! Постоял-постоял Браун…