– Не трожь, живая!! – как крикнет заводской, не в себе… За голову схватился – бежать!
Будто – чего почудилось! А матрос ничего, ругается:
– Зайцы – черти! Напакостили да – в кусты?!.. А ты прямо действуй! Я мощи вскрывал, да не боялся! «Три Святителя» у меня на голове, сам четвертый! Я ее счас дознаю, живая она ай мертвая. Жилку такую знаю…
Обругался нехорошим словом и схватил руку женщины… Тут и случилось.
Поднялась рука – полнеба закрыла. Дрогнул матрос и пал под накрывшей его десницей.
Глядит солдат: что такое… матроса нет?! И видит: растет женщина, ноги по всему логу, руки на степь закинулись!..
Поднялись у солдата волосы дыбом, пополз на карачках в степь. И мешок свой бросил.
А уж и ночь на степь пала. Воронье по местам село. Ни зги не видать – темно. Только совы за мышами шарахают. Вылез бес из болота, постоял – послушал… И говорит:
– Ладно идут дела! А ну-кась?..
Привалился к земле – и слушает: чу-уть позывает – стонет, как мушка у паука в тенетках.
– Скоро можно и шапку надеть… лихо! – думает себе бес.
И давай плясать – гукать! Плясал-плясал…
– А ну-кась?..
Привалился – и слушает: та-ак, будто комарик чутош-ный, позывает-стонет.
Потер бес лапы, шапку из-под хвоста вытянул, на корявую головешку насунул – в поход собрался. Идет – попрыгивает, падалью от него порыгивает. А совы так вкруг него и летают, так и шарахают…
Остановился и думает:
– Главное бы дело выгорело! Пьяница, может, какой пройдет, крест сымет?.. А там плевое дело – в болото затащить. Тогда и вся степь наша! Подох Гришка-матрос, дрогнул! Верного друга потеряли. А ну-кась?..
Припал бес к кочке – и слушает: та-ак, в полчуть, ровно травка по ветерку позукивает.
– Последняя ее кровь ходит… – говорит бес, язычище до пуза вывалил. – Пять минут и разговору осталось. Только бы пьянчужка какой набрел. Разбойник с нее креста не сымет, а пьяница задумается.
И давай вызывать скрозь землю:
– Эй, Мишка, иди!
– Эй, Гришка, иди!
– Васютка, Стешка, Аксютка, Лешка, Сысой, Ивашка, Косая Машка, Хрипун – Костюшка, Стигней, Настюшка, Федул, Микнтка, Пахом, Улитка, Вавилка, Прошка, Ермил, Ерошка, Максимка-Бубен, Хохол из Лубен, Дурак-Трохимка, Снохач-Яфимка, Похабник-Пашка, Блудилка-Дашка…
Всех степных пьяниц перебрал – не слыхать! Осерчал бес, с досады под хвост полез…
– Вот, черти! С матери родной сымали, а с этой – чего боятся?! А я-то им в ухи дул: мачеха она вам лихая!..
Хвостищем за ухом поскоблил – и вспомнил:
– Касьяшку-пьяницу помянуть забыл: живореза-то самого!..
И давай:
Слушает – не идет Касьяшка!
– И чего ее боятся, черти?! Это мне все старый Микола портит! Почитай, всех забыли, а его все помнят.
И опять, давай:
Слушал-слушал, да как задерет хвост дудкой… – идет! Да и заерзал что-то…
То тем, то другим ухом приладится… Скосил морду – и говорит:
– Твердо чтой-то шагает ноньча?.. Я его ход знаю… Слушает: шагает неспешно, с усталью, – топ-топ-топ…
– И каблуки слыхать!?.. А у него и лаптей-то отродясь не было!..
Слушал-слушал лопоухий бес, а шаг все ближе…
Сел на кочку, бельма выпучил – не поймет… А тут, будто, как ветерком пахнуло. Глянул – да и присел-пришибся: старый Микола из-под зари грозится! Темное лицо, во все небо! Погрозил – и пропал зарницей.
Заерзал – затрепыхался бес, крикнул:
– Матери твоей черт!..
Да как лязгнет зубом, как копытами наподдаст, так по деревням все собаки и взвыли. Поджал хвост да и бух в болото.
Шел с далекого края воин. Шел без дорог, прямиком, через болота да буреломы, оврагами да лесами, глубокими снегами. Ноги сбил, порвался, изголодался. Родину шел-искал. Спутал к ней бес дороги, завалил-завеял, волков рыскать на волю выпустил. По слуху шел, прямиком, откуда позывает. Шел-шел – и не стало слышно. Остановился, как на распутье, поднял глаза к темному небу и помолился:
– Господи!..
Смотрит – рука на небе! Подняла та рука край тучи и показала зарю. А из-под зари старый Микола смотрит… Миг один – и пропал зарницей.
Всполохнулось у воина сердце, и крикнул он во всю степь ночную:
– С нами Бог!
И еще видит: бежит золотой комарик, – чутошный огонечек с неба, – свечечка копеечная. Убогие старушки такие ставят. Может, и нашлась на всей степи одна святая душа, молилась в ту ночь за сына…
Пала та свечечка на темную степь и не погасла: чутошным огонечком встала.
Не проглядел ее воин. Идет и идет, а огонечек его ведет.
И довел до лога.
Встал воин на краю лога – видит: лежит женщина, разута-раздета, в головах у нее свечечка теплится…
Ударило его в сердце, кинуло в лицо кровью, зажгло слезами глаза – застлало. Признал воин светлое лицо то и крикнул голосом во всю степь ночную:
– Родимая!..
Услыхала родимая звонкий голос, подняла свои ресницы-стрелы, взглянула глубокими, полными слез глазами… Заглянул воин в страждущие глаза: не смерть ли?.. А тут и светать стало.
Стоит воин один в логу. Помертвело его лицо, – только глаза горят. Порвано на плечах, порвано на груди, и на ногах – все порвано…
Огляделся, – один туман!
Покрестился широким крестом на небо.
А свечечка и снялась с земли, и в руку ему дается.
Поднял воин тот знак Господень, рванул на груди рубаху… – и увидало белое небо пятнышко на груди – знак жертвы.
Принял воин святой огонь и прожег себе грудь Крестом, через то кровяное пятнышко. Тут и погасла свечечка.
Встал воин в головах, уперся в сырую землю, подвел руки под плечи женщины…
И крикнул на степь, в туман:
– Эй, люди!.. Слушает… Нет ответа.
Увяз воин в сырой земле, последние силы набирает. А родимая не опускает стрелы-ресницы свои, глядит на него глубокими, полными слез глазами.
И в другой раз крикнул:
– Эй, други!..
Слушает: петухи по деревням перекликаются? Вот-вот разорвется сердце. А Она смотрит, смотрит… И крикнул криком нечеловеческим:
– Эй, братья!..
Пошел по степи шорох. Петухи кричат по деревням, будят. И слышит человечий голос:
– Иду…
И слышит еще:
– Иду…
Много-много. Шумит – шевелит травой… И мужик с колесом бежит:
– Я, Родивон из Дарвина…
И еще, много-много – будто трава степная…
Подняла женщина ресницы-стрелы, глядит радостными, полными слез глазами. Слышит: шумит и шумит по степи!..
Закинула белые руки за голову и потянулась… Ноги из лога вышли, руки на степь закинулись…
Да где ж коса-то ее?
Далеко стоят леса, осенние, золотые в солнце.
А лоб белый?
Вытянулись белые пески.
А глаза, полные слез, святые?
Нет глаз: синие моря, синие… далекие, чуть видны.
И не высокая грудь, а горы ушли под небо. И шушун самотканый – поля оглаженные, и сарафан – уж не сарафан, а луга, реками-позументами шитые… А руки белые – пути, без конца, без края…
Стоит Родивон – видит. Заплакал и поклонился земно Испугался – вспомнил. – А полсапожки-то я куда?!
Проснулся – темно в избе. Шумит за окошком степь, шумит ветром.
– Сон приснился… – думает Родивон. – За колесом к кузнецу все шел…
Утер кулаком глаза. Пора и за колесом идти. Слез с печи, подошел к оконцу, глядит в степь – опомниться все не может.