«Такое землетрясение случилось, что вся земля наша скрозь землю провалилась!»
Ахнул веселый барин, а друзья-приятели утешать:
– Да у тебя какие еще – заводы-фабрики есть! На сто лет и тебе и нам достанет. Пой-свисти!
Маленько поскучал барин – и отошел, опять насвистывает.
А ему опять телеграмму:
«Такой пожар занялся – все наши заводы-фабрики в трубу вылетели немедленно!»
Так веселый барин и сел! А ему – друзья-приятели:
– Да ты не сумлевайся, чудак… с пустяков расстраиваться! Да у тебя такие капиталы в банке заложены да брилиян-ты, что на все наши пиры-обеды на полсотни лет хватит! Свисти безо всякого сумления!
– Да с чего мне, всамделе!? – говорит барин. – Плевать! На век не хватит, а на полсотни годов вполне. Пей-веселись!
И только это губы в трубочку-то собрал – свистнуть чтобы, – срочную ему телеграмму бьют:
«Такие цари-короли объявились – все капиталы выгребают!»
Тут уж веселый барин и схватился, – на лихача да в банки:
– Немедленно выдавайте капиталы! А уж там цари-короли орудуют.
– Никаких вам капиталов по баланцу не причитается, можете поглядеть!
– Как-так не причитается?! Покажите!..
А ему кулачищем к но-су! А в кулачище-то, сами знаете…
Так и помертвел веселый барин, затрясся.
– Да вы мне хоть брилиянты мои изнесгораемые отпустите, последнее достояние!..
Пря-мо – плачет! А те смеются:
– Хочь изнесгораемые, а сгорели!
– А капиталы-то мои куды ж девались?
– А капиталы, – говорят, – на употребление употребили. Да вы больно-то не разговаривайте, а то как засвищете, что и кишки не сыщете!
Вот тут-то веселый барин и засвиста-ал…
Ну, приходит домой, глядь – а цари-короли и тут начисто подмели. Не то в узлы завязывают, не то спать собираются ложиться. Сел в уголок, пришипился, да так до утра и просидел, – в прихожей, на табуреточке. Схожу-ка, думает, к адвокату!
– Так и так. Произведите по закону. Все мои капиталы употребили…
А тот на него накинулся:
– Досвистался, паршивый черт?! Все из-за тебя, свистуна, землетрясение-то случилось! Жили-питались, под бока пихались, а теперь и мне к царям-королям определяться приходится, на голове ходить! Пошел вон!!
Такого холоду нагнал – ужахнулся барин да к доктору:
– Посмотрите-ка поскорей, нет ли у меня в голове сотрясения… все мне, – говорит, – чтой-то будто представляется… все будто на голове ходят?!.
А доктор-то на него:
– Я те так посмотрю… такой-растакой… Из тебя все банки-склянки цари-короли переколотили… из твоего свисту! Сам с голоду подыхаю… Все поганой своей кишкой занимался, всю пишшу в нужное-ненужное место пергонял, – только тебе и делов было… а из-за тебя теперь всему конец' Уйди – мышьяком затравлю-засыплю!
Ну, бе-жать! К кому ни ходил – все лают: попы лают, купцы лают… К слесарю толконулся, который ему апараты-то перегонные чинил, – а тот:
– Через тебя, окаянного, подыхаем! Все теперь апараты без действия холостуют, все припасы через кишку свою перегнал, – без работы остались!
Да трубой-то его, свинцовкой… Что ты тут будешь делать!
Пошел барин по улицам ходить: дома-то в уголке сидишь невесело. Глядит – чисто как на свете представление! В заведении-то приличном, за стеклами, где щиколадами, бывалыча, угощались, – одни-то разъединые тараканы дохлые на спинках по столикам валяются, а за окошком-то, где сладкие крендельки лежали, – мышиный помет насыпан. Постоял-постоял веселый барин, – вот те и крендельки! Пошел на Кузнецкий мост, а там и моста-то никакого нету, – грязь да лужи, – никакого причалу нет!
«Эх, – думает, – зайду хочь пообедать напоследок!» – ну, мелочишки у него было, – а то все кишки подвело. Подошел к знакомому ресторану, где, бывалыча, рябчиками занимался, – заколочено, чисто гроб! В слезы, прямо! Глядь – поваренок-паршивец из ворот выскочил да кипятком-то помойным под ноги ему – хлясь!
– А не подвертывайся, кричит, – ворона!
Тут уж, понятно, не до обиды. Стал его барин честью просить:
– Нельзя ли, – говорит, – дорогой товарищ, хотя бы соляночки там, простецкой какой… али хошь коклетку горелую какую раздостать, очень у меня кишка доходит… да водчонки бы рюмочку…
А поваренок-паршивец ему:
– Да ай ты, дурак, заспался?! Да мы сколько уж ден как поприкрывались! Ворон шпарим да собачину жарим. А по ночам у нас только цари-короли пируют, остатнее допивают.
Да как заверещит… – признал!
– Да никак ты самый и есть, веселый барин, кишка луженая?!!.. Так это из-за тебя ворон-то шпарю да собачину жарю?! Уйди, черт, сейчас кипятком зашпарю!..
Ну, бе-да! Ходил-ходил, – некуда притулиться. Опять на квартиру свою пристал: сиди-посвистывай! Только, понятно, уж не до свисту. А тут друг-приятель, – в кабинете его квартиру держит:
– Что, рвань коричневая, досвистался?! Давно бы тебе кишку укоротить следовало, сколько добра через ее пропустил! Через тебя и нам теперь пообедать негде. Да уж, черт с тобой, поквитаюсь за угощение, скажу… Уноси ноги лучше, а то цари-короли на мушку взять тебя собираются, все таких безработных ищут!
Барин и прояснел маленько.
– Да ужли, – говорит, – возьмут?! Ежели служба хорошая, я не прочь… А какое жалованье положат?
Да как расчухал… – схватил часы золотые, – были у него часы золотые, за плинтусом хоронились, – да бежать! Одну ночь под мостом перночует, другую в канаве где проваляется, – самая-то собачья жизнь, а все умирать не хочется. Весь променялся-оборвался, одни опорки. А часы всё про запас держит: может, думает, опять какое превращение выйдет, тогда с этими часами опять капиталы наживу. Схожу-ка, – думает, – к мужикам на огороды!
Ну, приходит за город, на огороды… – картошку баба копает. Усы закрутил да эдак, петушком, к ней:
– Пустите, сделайте милость… хочь картошечки пожевать…
Ну, та его и пу-стила!
– Я, – гыть, – тебе та-кой картошечки!..
А барин-то уж давно усмирился, с голодухи-то, – уж не гордый.
– Я, – говорит, – не зря, я, – грыть, – помочь желаю… Я честный труд теперь уважаю… заработать хочу на свой паек.
А та его, конечно, признала.
– Что-о… – говорит, – ай уж кишка-то пошабашила? Ну, да что с тебя взять… копай мне картошку, пригоршню дам.
Обрадовался барин, – ну, копать! Опять – никакого струменту нет…
– Мне бы хоть вилочки какие дали… неспособно так-то…
– Эн, чего выдумал – ви-лочки! Все вилочки цари-короли побрали, хоть рылом рой!
Ну, руками стал. Рыл-рыл – всё себе почти облапал, в кровь. Плюнул-осерчал:
– Это, – говорит, – издевательство над человеком! Да лучше, – говорит, – с голоду подохну, не сдамся!
– Ну, – говорит баба, – и подыхай! Хужей мы тебя, что ль! Сами своими гребками роем!
Лег барин на навоз, на солнышко, и стал своей смерти дожидаться. Лежит и про часы думает: ай загнать? Нет!
– Нет, – говорит, – не отступлюсь. Покуда золотые часы при себе, все на человека похож, на благородного. Достоинство свое соблюду. А помру… – все-таки знак будет, что вот, мол, честною смертью, при часах помер, не отступился, не сволота какая. Ни за что не отступлюсь!
Лежит день, лежит другой – смерти все дожидается, зубы затиснул. А баба свою картошку копает. Лежит барин, сплевывает-тошнит, – вот кишка у него и запела, – слышит:
– бурр… жжжуййй… буррр… жжжуйййй…
Да так подвело под душу – никакой мочи нет: белугой заревел барин. А баба копает да копает, про свое разбирает:
– Вишь, буржуй запорный какой! дохнет, а форсу все не сдает, не отступается. Ладно, меня не прожалобишь, хочь подохни. Другие вон покоряются… хочь сгадают чего людям, коли работать не умеют, а энтот боров… – только бока греет! Да дохни! А еще обра-зованный…
А барин выставил голову и спрашивает;
– Это вы чего говорите – сгадают?
– Чего-чего… махонький, что ли… не понимает! Да про судьбу! Долго ли цари-то-короли будут? Может, чего сгада-ешь… картошки дам!