Может быть, такое предложение было бы принято и утверждено общим собранием – и тогда дело пошло бы скоро и аккуратно.
Во всяком случае, как бы ни решило собрание, я прибегаю к Вам с всепокорнейшей просьбой заявить при первом случае в общем собрании о моем решительном уклонении, по вышесказанным причинам, от обязанности редактора сборника – и принять уверение в моем искреннем почтении и преданности.
И. Гончаров.
16 декабря 1873.
Письмо Полонскому Я. П., 15 января 1874*
77
Я. П. ПОЛОНСКОМУ
15 января 1874. <Петербург>
Я очень жалею, что мы не виделись вчера, почтеннейший и любезнейший Яков Петрович, – я бы в двух словах рассказал Вам все, что хотел сказать о Вашей поэме1 «Келиот». Я уже несколько дней назад тому прочел – и, конечно, с большим удовольствием. Есть восхитительные страницы, напоминающие Байрона, в тоне и жанре которого написана поэма. От этого самого многие критики современные найдут ее, может быть, несовременною по содержанию. Но это бы ничего, бог с ними, а я боюсь другого упрека с их стороны, в котором может оказаться некоторая доза правды: это – упрек в длинноте. Действительно, по легкости фабулы – поэма немного растянута, хотя, впрочем, это выкупается славными, по большей части, стихами, между которыми гораздо менее встречается небрежных, неотделанных, нежели в «Мими»2. Но Вы сказали, что уже многие из них Вы про себя изменили, следовательно этот недостаток устранен. Длиннота же – и отчасти неясность, туманность – есть в начале, при описании судна и встречи с монахом на море и, может быть, кое-где еще. Я полагаю, что при повторительном чтении Вы сами кое-что заметите и сладите с этим легко. А может быть еще, мне и показалось только так – и я ошибся.
Я располагал прочесть ее у М. М. Стасюлевича3 – и он и жена его приняли это с удовольствием, но на-днях он заехал ко мне, увидел рукопись и нашел ее очень волюминёзною. Он насчитал около 2½ печатных листов и находит, что ему нельзя теперь опять предлагать читателям своим сочинение такого объема в стихах, вслед за тем, как он только что дал им уже большую вещь в стихах гр. Толстого. «Это обилие стихов, говорит он, не гармонирует с серьезным характером его журнала». Вот его слова.
После этого я уже не решился читать у него, когда жена его напомнила мне мое обещание, и ждал случая увидеться с Вами – я или сам заеду, или Вы будете так добры и повторите свое посещение.
К прискорбию моему, я никогда не могу заранее определить часа, когда я непременно бываю дома – по своей хилости. Иногда, как вчера, например, я не сомкнул глаз всю ночь напролет от метели, от сырости в воздухе – и должен был спать с 9 часов утра до 2-х дня. А если выдается свободный и здоровый часок, то я спешу поцарапать что-нибудь для сборника в пользу самарцев или прочитать то, что мне пришлют из комитета чужого материала для этого же сборника.
Наконец в иной вечер, устав от всего этого, бегу немного рассеяться по улицам и иногда загляну к кому-нибудь из немногих знакомых, где привык бывать.
До свидания же.
Преданный И. Гончаров.
Письмо Достоевскому Ф. М., <11 февраля 1874>*
78
Ф. М. ДОСТОЕВСКОМУ
<11 февраля 1874 г. Петербург>
Я не утерпел и прочел Ваш очерк1 вчера, глубокоуважаемый Федор Михайлович, и спешу сообщить Вам свое личное впечатление и мнение, прежде нежели представлю рукопись в комитет.
Вы, конечно, без моей критики очень хорошо знаете, как своеобразны, умны и верны характеристические заметки о наших путешественниках, служащие интродукцией к Вашим «Маленьким картинкам». Они одни могли бы сами по себе составить капитальное приношение в «Складчину».
Но чему Вы, кажется, сами мало придаете цены, так это тонкому и меткому очерку «приживальщика» больших домов, «таланту», как Вы назвали его, который вдруг овладевает общим вниманием в вагоне. Говорю – мало придаете цены ему, потому что Вы бросили его небрежно, вроде какого-то аксессуара к «картинкам», тогда как он и есть сам первая картинка. А у вас он явился, как общее место: «есть или бывают такие» – Вы дали ему это безличное значение, и между тем незаметно будто, водя карандашом по бумаге и не думая, Вы нарисовали, или, лучше сказать – сама рука художника, сильная и привычная, нарисовала полный, законченный очерк.
Если б Вы тут захотели и остаться – Вы и тогда уже дали бы щедрый вклад, без продолжения. Например, М. Е. Салтыков начинает свою статейку2 также интродукцией, в которой есть несколько штрихов полей, ведущих к городу, и только въехал в город – тут и простился с читателем, дальше не пошел. У него, в интродукции, звучит какой-то задумчивый, серьезный мотив – и только. И все это составляет шесть, семь страниц.