Но не эти две поэмы поглотили меня, а все вместе взятое в обеих книгах. Пробегая их и припоминая все написанное Вами прежде, я видел яснее и яснее весь Ваш образ, как поэта и как человека. Значение этого образа, для меня по крайней мере, определилось и закончилось этой книгою вместе с прежним.
«Закончилось», – говорю я, но отнюдь не окончилось. Я верю, что Вы будете писать, пока будете мыслить и чувствовать. Но этою книгою Вы, так сказать, вступили в полнолуние, досказали себя вполне, досказали Вашу душу, нравственную натуру. Ума своего Вы долго, может быть никогда, не доскажете.
Не знаю, вполне ли Вы сознаете сами, какую хорошую книгу Вы дали русскому обществу. Не обижайтесь, пожалуйста, за это мое сомнение в Вашей сознательности насчет себя. С авторами это часто бывает, то есть что, будучи иногда тонкими и верными критиками чужих трудов, они не знают, что думать о себе. Это я говорю про даровитых людей: бездарные скромностью и сомнениями насчет себя не страдают и почти всегда довольны собой – и это собственное довольство и есть некоторое вознаграждение им за бездарность.
Обращаюсь к «Озимям». Вы, конечно, знаете, что Вы поэт и мыслитель, что известно всем, но не все знают, или не все признают в наше время, еще капитальное, драгоценное качество Ваших произведений (в старину сказал бы «Вашей музы»). Это вашу искренность, теплое душевное отношение к каждой Вашей строке, стиху, звуку. Даже Ваши идеи, мысли, думы кажутся плодами не столько ума, сколько чувства, у которого, то есть у чувства, у души, ум Ваш будто просит позволения высказываться. Вот это присутствие души повсюду и дорого у Вас.
В поэтичности и мыслительности Вы имеете соперников – в последнем; в искренности, в благородстве и прямоте чувств и убеждений – очень немногих. Припомнишь Тютчева, графа А. Толстого – и задумаешься.
Новое время мало дорожит этим качеством, без которого всякий поэт – не полон (как ни будь талантлив), а лирический просто невозможен. У иных оно кроется за объективностью формы, другие, стыдясь, подавляют его или силой фантазии, или остроумием. – Но подделаться под него, как делают некоторые, невозможно, когда его нет. Никакой ум, никакая ирония не помогут. Точно так же и отделаться от него трудно, когда оно есть, да и не нужно.
В Вашей книге или во всех книгах, и прежних и новых – все та же честность, те же искренние радости и скорби, то же неподдельное негодование к тому, против чего Вы восстаете. Нет никакой лжи в этом – и поэтическом и вместе природном говоре души.
Каким Вас все знают и любят в натуре, таковы Вы и в книгах Ваших! А этим весьма и весьма немногие могут похвастаться!
Я полагаю, что и те, против кого Вы ратуете, не могут не уважать этой книги, и следовательно, и автора!
Иногда Вы ратуете (заключу маленькой злостью), впрочем, старым дедовским оружием, например «Келиотом». Это старый бердыш или секира, взятая из арсенального музея: трудно воевать ею в век шасспо и крупповских пушек!
И Байрон, если б явился с «Гяуром», «Абидосской невестой» и тому подобным – мало бы успел. Я полагаю, что он и не написал бы их теперь!
Все-таки, повторяю, я немного помирился с «Келиотом»: не знаю, почему поэма показалась мне на этот раз сжатее и стройнее. Может быть, от хорошей погоды!
Везде в остальном рассеяна щедрою рукой бездна драгоценностей – ума, поэзии – и души, души!
При свидании скажу, чего не досказал, а теперь жму Вам руки и благодарю за память обо мне.
Ваш Гончаров.
Письмо Боборыкину П. Д., 7 октября 1876*
85
П. Д. БОБОРЫКИНУ1
7 октября 1876. <Петербург>
Меня живо заинтересовало, многоуважаемый Петр Дмитриевич, вчерашнее чтение Ваше – вступления или программы предлагаемого Вами слушателям курса «О театральном искусстве». У меня тут же, при слушании первой лекции, рождались – и по невозможности сосредоточиться сейчас же исчезали – мысли, вопросы, заметки, возражения и т. д. Но некоторые из этих мыслей и заметок остались в памяти, и я сообщу их Вам, для сведения, как след моего личного впечатления от Вашего чтения и единственно как доказательство моего сочувствия делу, которому Вы взялись помочь, а также и важности, какую я приписываю Вашему намерению. Других целей, как побеседовать с Вами об интересном для нас обоих предмете, у меня нет, что доказывается беспорядочностью этих начерно набросанных заметок.
На меня прежде всего сделало впечатление то, что Вы отделяете резко (и, конечно, Вы правы) – «театральное искусство» от драматического искусства вообще, становясь, как мне показалось, посредником между артистом и способами выражения искусства и ставя артиста лицом к лицу с материальною стороною, то есть мимикой и звуковыми средствами. В этом все дело, конечно, – и Вы взялись преподать курс собственно «театрального искусства» – и теоретически, до новых ученых результатов включительно, и практически – рядом спектаклей в исторической последовательности.