— Отрадно думать, что есть Немезида и для таких людей, — сказала Елена Сергеевна, прервав размышления Михаила Афанасьевича — Катаев сообщил мне, что Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей при выборах президиума.
— Вот увидишь, — сказал Булгаков, — скоро борзописцы напишут, что Вишневский, Киршон, Афиногенов — плохие писатели, никудышные драматурги и вообще враги советской русской литературы. Назвали же Крючкова, секретаря Горького, грязным дельцом. Всезнающий Катаев рассказывал, что совсем недавно, перед этими событиями, будто бы Вишневский сказал, что мы зря потеряли такого драматурга, как Булгаков.
— Вишневский? — воскликнула Елена Сергеевна.
— И что Киршон тоже будто бы сказал, что время показало, что «Турбины» — хорошая пьеса.
— Свежо предание… Ведь они — главные зачинщики травли, сколько бед они нам принесли, а теперь виляют. Видно, действительно что-то серьезное происходит наверху. А ты читал сообщение в «Вечерке» о том, что МХАТ заключил договор с Парижем?
— О «Турбиных», конечно, ни слова? — с надеждой спросил Булгаков.
— Везут «Любовь Яровую», «Бориса Годунова», «Горячее сердце» и «Анну Каренину»…
— Все спектакли Немировича… Как же так? Марков говорил, что будто бы Сталин горячо высказывался в пользу того, что «Турбиных» надо везти в Париж…
— Но так же горячо возражал против этого Молотов, а главное против «Турбиных» Немирович. Он хочет везти только свои постановки и поэтому настаивает на «Врагах» — вместо «Турбиных».
— Что же делать? Обо всем этом, вероятно, придется писать в ЦК. Что-то надо предпринимать, выхода нет… Боюсь, что никогда не увижу Европу.
— Писать в ЦК — зря терять время, — жестко заявила Елена Сергеевна. — Ты ж недавно был у Ангарова, рассказывал ему, что сделали с твоим «Пушкиным».
— Действительно разговор был тяжкий по своей полной безрезультатности, все пытался мне указать правильную стезю, вступив на которую я добьюсь признания, успеха, заграничной поездки. Все хотят заставить меня писать так, как я писать не могу и не буду. Может, Сталину написать…
— А что это тебе даст?
— Мое положение безнадежно, совсем задавили. Надеялся на разговоры с Ангаровым, на Керженцева, но, видно, все напрасно. Не могу больше терпеть такого положения. Буду писать Сталину.
Елена Сергеевна молча согласилась и вышла по своим делам, а Михаил Афанасьевич вновь погрузился в свои раздумья.