XIX
Не все, что на архипелаге напоминает Францию, отрадно. Мой знакомый, гуляя в воскресенье по прекрасному острову Серк, услышал куплет старинного гугенотского гимна, — его весьма торжественно и по-кальвинистски сурово распевал хор верующих во дворе какой-то фермы:
Грустно до боли становится при мысли, что под слова этого гимна люди шли на смерть в Севеннах[69]. В куплете столько комизма, что он вызывает невольную улыбку, а ведь он трагичен. — Над ним смеются; над ним должно плакать. Боссюэ[70], один из сорока французских академиков, слушая его, кричал: «Убей! Убей!»
Впрочем, для религиозного фанатизма, отвратительного, когда он гонитель, трогательного и величественного, когда он гонимый, гимн, звучащий вовне, — ничто. Фанатики внемлют другому, властному и суровому гимну, который таинственно звучит в них самих, заглушая все слова. Религиозный фанатизм придавал нечто возвышенное даже смешному, и, какими бы ни были поэтические и прозаические творения его жрецов, он преображает и эту прозу, и эту поэзию могучей и сокровенной гармонией веры. Он искупает уродливые слова величием принятых на себя испытаний и перенесенных мук. Недостаток поэтичности он восполняет чувством. Пусть пошлы рассказы о мученике, но в этом ли суть, если сам мученик исполнен благородства?
XX
HOMO EDEX[71]
Время идет, и очертания острова меняются. Остров — творение океана. Вечна материя, но не форма ее. Смерть постоянно преображает все сущее, даже памятники, созданные природой, даже гранит. Все меняет форму, даже бесформенное. То, что создано морем, рушится, как все остальное.
Море воздвигает, море и уничтожает.
За полторы тысячи лет только между устьем Эльбы и устьем Рейна из двадцати трех островов затонуло семь. Попробуйте найти их в морской пучине. В XIII веке море создало Зюдерзее; в XV веке оно потопило двадцать два селения и вырыло бухту Бьер-Бош; в XVI веке оно поглотило Торум и неожиданно создало Долартский залив. Сто лет назад перед новым Бурдо, что ныне лепится на обрыве нормандского побережья, еще можно было различить под водой колокольню древнего Бурдо, затопленного морем. Люди говорят, что в Экре-У во время отлива иногда видны деревья подводного друидического леса, затонувшего в VIII веке. Некогда Гернсей прилегал к Эрму, Эрм — к Серку, Серк — к Джерсею, а Джерсей — к Франции. Через пролив меж Францией и Джерсеем мог перепрыгнуть и ребенок. Когда епископ Кутанский отправлялся на Джерсей, в пролив бросали вязанку хвороста, дабы епископ не промочил ног.
Море строит и сносит, и человек помогает морю, но не в созидании, а в уничтожении.
Неустанно крошат все зубы времени, и неустанней всего — кирка человека. Человек — грызун. Он все переделывает все изменяет то к лучшему, то к худшему. Тут искажает, там преображает. Легенда о Роландовой пещере[72] не так фантастична, как кажется; вся природа в шрамах от ран, нанесенных ей человеком. На божественном творении следы труда человеческого. Как будто долг человека завершить то, что начато не им. Он приспособляет мироздание к нуждам человечества. Вот в чем его деятельность. У него хватает на это дерзости, можно даже сказать — безбожия. Участие его в такой работе порою оскорбительно. Тот, кто обречен на смерть, чья короткая жизнь лишь постепенное умирание, посягает на вечность. Человек пытается обуздать изменчивую природу во всех ее проявлениях, и стихию, жаждущую сомкнуться с другой стихией, и беспредельные силы морских пучин и недр земных. Он говорит им: «Ни с места!» Ему так удобно, и вселенная должна смириться. Ведь он хозяин вселенной. Он распоряжается в ней по своему усмотрению. Вселенная — материя первичная. Мир, творенье божье, — канва для человека.
69
70
72