Л. Т.
Радъ только тому, что освободился отъ нея. Мнѣ кажется, что я писалъ вамъ на ваше письмо вкратцѣ и объ Аполловѣ.3
Какъ мнѣ его жалко, истинно жалко. Интересно, что вы написали ему. Что Галя? Привѣтъ Л[изаветѣ] И[вановнѣ] и ей.
На обратной стороне: Петербургъ, Лиговка 31. Складъ «Посредникъ» для В. Г. Черткова.
Полностью публикуется впервые. Отрывок напечатан в ТЕ 1913, стр. 82. Письмо открытое. Почтовые штемпели: «Почтовый вагон № 8, 22 дек. 1889». «С. Петербург. Городская почта. 24 дек. 1889». На подлиннике надпись синим карандашом рукой Черткова: «Я. П. Дек. № 239». В Дневнике Толстого от 27 декабря 1889 года есть запись о том, что «третьего дня» — 25-го — им написано письмо Черткову. Надо, однако, иметь в виду, что Толстой с 22 по 27 декабря не вел записей в Дневнике, а 27-го пытался восстановить всё, сделанное зa это время, и мог ошибиться в датировке. Кроме того, по всей вероятности, запись эта относится не к комментируемому письму, а к следующему. Письмо датируется по почтовому штемпелю.
Чертков 4—7 декабря написал Толстому большое письмо, о получении которого есть запись в Дневнике Толстого от 10 декабря 1889 года: «Еще письмо от Черткова и письмо Аполлова, который, бедняга, от всего отрекся. Вот будет страдать». На это письмо Толстой своевременно не ответил, и Чертков запросил его открыткой о том, получил ли он это письмо. Оригинал этой открытки Черткова в архиве Толстого отсутствует, на копии же имеется указание, что на ней проставлен «почтовый штемпель 20 декабря 1889 года». Комментируемое письмо является ответом на эту открытку.
1 В Дневнике Толстого от 10, 11 и 12 декабря имеются записи о том, что у него боли в желудке и в печени.
2 Старшие дети Толстого, по инициативе T. Л. Толстой, задумали сыграть комедию Толстого «Плоды просвещения». В Дневнике Толстого есть записи от 13—17 декабря 1889 г.: «Пробовал поправлять комедию, остановился на середине 1-го акта»; от 22 декабря: «Все три дня поправлял комедию. Кончил. Плохо. Приехало много народу, ставят сцену». 27 декабря: «Играют мою пьесу и, право, мне кажется, что она действует на них и что в глубине души им всем совестно и от того скучно. Мне же всё время стыдно, стыдно зa эту безумную трату среди нищеты».
3 А. И. Аполлов, переживавший тяжелые осложнения в семейной жизни, вследствие своего отказа от священнического сана, в это время взял свой отказ обратно.
* 245.
1889 г. Декабря 23? Я. П.
Получилъ, получилъ ваше письмо и вчера отвѣчалъ вамъ открытымъ, а теперь постараюсь отвѣтить на то, что вы хотите. То, чтó вамъ нужно, то нужно всѣмъ, и мнѣ, и я ищу, не перестаю искать этаго именно, вѣры. Утверди въ насъ вѣру, говорили ученики Христу, и его удивительный отвѣтъ притчей о хозяинѣ съ работникомъ, вернувшимся съ поля.1 Это одно изъ тѣхъ мѣстъ Евангелія, кот[орое] особенно дѣйствовало на меня.2 Я не понималъ, далеко не понималъ всего значенія словъ, прилѣплялся къ нимъ, чувствуя, что тутъ важное. И теперь все дальше и дальше вникая, дальше и дальше понимаю. Утверди въ насъ вѣру, а Онъ говорить, знай свое положеніе, если будешь понимать свое положеніе, то и будетъ вѣра, будетъ то, на чтó можешь упереться. И такъ это для меня, особенно послѣднее время. Вамъ нужно опереться отъ трусости, какъ вы говорите, а другому и мнѣ отъ другаго, и всѣмъ нужна опора; а опора одна — вѣра. A вѣра это только сознаніе своего положенія — своего положенія не выше,3 а главное не ниже, не ничтожнѣе, чѣмъ оно есть. Слова4 въ гл. 17 ст. 10 «рабы, ничего не стоющіе» сначала мнѣ заслоняли мысль;5 казалось, что тутъ главное дѣло въ смиреніи. Но дѣло не въ одномъ смиреніи, а и въ сознаніи своего великаго призванія. Христосъ къ себѣ самому относилъ эти слова. Они имѣютъ то же значеніе, какъ и то, что Отецъ дѣлаетъ, то и я дѣлаю, т. е. то, что человѣкъ есть орудіе, органъ Бога, что черезъ меня, черезъ каждаго изъ насъ, черезъ все въ мірѣ дѣйствуетъ сила Бога. Не знаю, какъ другія существа, черезъ к[оторыхъ] дѣйствуетъ сила Бога, но про себя мы люди знаемъ, что намъ дано сознавать это какъ бы прохожденіе черезъ насъ силы Божьей. Какъ только я стану поперекъ этой силы, и она не проходитъ черезъ меня, такъ мнѣ больно и страшно, стану по направленію ея, согласно съ ней, и мнѣ радостно, спокойно и безстрашно. Я даже думаю, что все движеніе нашей этой жизни есть ничто иное, какъ прохожденіе чрезъ насъ, стоящихъ не по направленiю этой силы, и установленіе насъ по6 ея направленію. Если бы7 я стоялъ совсѣмъ по ея направленію, я бы и не двигался, не сознавалъ своей плотской жизни, а только ту силу жизни Божью, к[оторая] проходитъ черезъ меня. И это то и дѣлается съ нами въ этой жизни. Это сознаніе очень и всегда безъ исключенія успокаиваетъ и утверждаетъ меня, если я въ тяжелую минуту успѣю только вспомнить объ этомъ. Дай Богъ, чтобы вамъ это пригодилось.8 Необдуманно о себѣ написалъ и неправду. Пишите мнѣ чаще. Привѣтъ Л[изаветѣ] И[вановнѣ] и Галѣ.
Л. T.
Печатается впервые. На подлиннике надпись синим карандашом рукой Черткова: «№ 240. Я. П. 28 Дек. 89». Как было уже указано в комментарии к предыдущему письму, Толстой не вел регулярной записи в Дневнике с 22-го декабря 1889 года, но 27 декабря пытался восстановить то, что произошло за это время. В Дневнике от 27 декабря Толстой писал «3-го дня 25. Писал письма Черт[кову], Бул[анже], Аннен[ковой] Сем[енову], Маш[иньке], Алексе[еву] и еще кому то. Мне стало вдруг стыдно и гадко, что я усвоил тон поучений в письмах. Это надо прекратить». В комментируемом письме Толстой пишет, что написал открытку Черткову «вчера». Открытка эта была написана не позже 22 декабря, потому что к этому числу относится почтовый штемпель. Так как Толстой, вспоминая 27 декабря то, что происходило за пять дней до того, легко мог ошибиться в числах, то вероятно предположение, что письмо было написано на другой день после открытки, т. е. не позднее 23 декабря 1889 года. Поэтому, несмотря на запись в Дневнике Толстого, условно ставится дата 23 декабря.
Толстой отвечает на письмо Черткова от 4—7 декабря 1889 года. В этом письме Чертков писал, что получил от П. И. Бирюкова выписку из полученного им письма Толстого (от 30 ноября 1889 года), в котором Толстой писал о Черткове: «Да, чем Чертков мучается? Отчего нет спокойствия душевного? Знаете, я сам часто говаривал, что надо быть счастливым, что если ты в истине, то ты будешь покоен и радостен. Нельзя так говорить. Спокойствие и радостность для нас грешников, несущих на себе грехи предков и современников и свои (как я, кучу целую), есть случайность счастливая. Спокойным и радостным будет только святой, и я буду стараться и стараюсь быть им; но не могу я быть спокойным и радостным, когда борюсь с грехами. И драгоценно указание Евангелия, что Христос не всегда был радостен, а страдал, внутренне мучился. Я знаю, да и вы верно тоже, что некоторые внутренние страдания, от которых бываешь не радостен, а мрачен, ни за что не отдашь и не желал бы миновать. Если растешь, если рождаешься, то не может быть легко, а муки. Всегда радостен, ненарушимо спокоен по отношению мирских внешних дел — да, но не по отношению внутренней борьбы с грехами. Стараться быть святым — да, но не радостным, а то будет притворство. И таков Ч[ертков]: он правдив и борется с грехами с напряжением. Так ли я понимаю его?...» (См. т. 64.) В связи с этой выпиской Чертков писал: «Поша прислал мне ваши добрые и вместе с тем глубоко верные слова о душевном беспокойстве — безусловно верные в общем своем значении (и я очень рад, что вы это определенно выразили); но по отношению ко мне — в особенности добрые, потому что верные только отчасти. Действительно я часто испытываю мучения от сознания своей греховности, от усилия борьбы с самим собою, и эти страдания я, действительно, как вы и говорите, ни за что не отдал бы и не желал бы миновать, потому что они ступени, и для меня неизбежные ступени, к моему богу. Но при некоторых условиях бывают у меня страдания совсем иного свойства, происходящие от того, что я вовсе ненарушимо спокоен по отношению мирских внешних дел, например, по отношению к тому, что люди могут сделать с моим мерзким телом, всю мерзость которого я сознаю, но которому, к сожалению, я прилеплен самою нежною любовью. Вот отлепиться, оторваться следовало бы, но как это сделать? Другим это как-будто удается, а я, обе моя составные части, и плоть и дух, всё слипаются, и потому я малодушествую. Одна только выгодная сторона — постоянное сознание этой моей трусости, да, просто на просто, трусости в самом общепринятом значении слова, всегда очевидной для меня, а при некоторых условиях обнаруживающейся и для окружающих, сознание это не дает мне зазнаться, всегда напоминает мне мою слабость, мое совершенное личное ничтожество. Но теперь я, казалось бы, достаточно убедился в моей беспомощности без бога, чтобы без ущерба обойтись уже без этой трусости. А между тем я избавиться от нее не умею: так она меня и держит, обхватывает всего. От всех остальных пороков и слабостей я вижу путь к освобождению, а от этой слабости не вижу. Правда, чуть-чуть подмечаю, но еще очень смутно и только маленькими отдельными проблесками. И знаете ли в чем? — В некоторых ваших намеках о вечной жизни. К сожалению, только намеках. И потому-то я вас и просил говорить мне о вечной жизни. Я в этом нуждаюсь больше, чем в хлебе насущном. Материальная моя пища пока обеспечена, а в этом хлебе гораздо больше насущном, я очень нуждаюсь. Ваши мысли, которые мне более всего помогли в этом отношении, были в письме к Попову о том, что плотская жизнь происходит на сцене, а мы — в партере; еще о том, что то, что мы называем горем и смертью (сюда же я включаю и свою смерть и предсмертную агонию), есть не что иное, как пробуждение от заблуждения в действительности материальной жизни. Вы говорите, что это есть выражение одного писателя. Не помните ли, кого именно? Очень хотелось бы ближе послушать его. Быть может, около него найду лекарство от своего недуга (попросту трусости). Еще помогает мне особенно то в вашем письме к Ване о любви к богу и ближнему, где вы говорите о том, что из любви к богу своему вытекает большее любви к ближнему, а именно — то последтствие от любви к богу своему, которое не выражается здесь в любви к ближнему, но должно выразиться там, за пределами моего духовного зрения. Еще: «Жизнь вечная — как баллон: газ — это не наша сила, а божья, которая тянет кверху. Веревки, привязывающие — это заблужденья, а балласт — пристрастия, своя воля, а не божья. Если привязь перерезана, то держит балласт. На сколько его выбросим, на столько полетит». Вот этот самый баллон, познание его, ознакомление с его свойствами и приспособлениями — меня теперь больше всего интересует, и везде, где могу, я ищу таких сведений».