Вацлав Михальский
Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria
© Михальский В. В.
Часть первая
После прилета из Ашхабада в Москву Александра трое суток не показывалась на глаза ни маме, ни Ванечке-генералу. Все это время, с краткими перерывами на сон, она провела у постели Адама в хирургическом отделении медицинского института, благо она была тут своя для всех. На четвертые сутки стало окончательно ясно, что с Адамом все в порядке, что он акклиматизировался и пошел на поправку. Его осмотрел сам Папиков и нарочито строго сказал Александре:
– Хватит дурака валять. Ходи, как положено, на кафедру, а сюда забегай. А вы, майор, – обратился он к Адаму, – можете вставать потихоньку. Выздоравливайте. Я на вас рассчитываю. – Папиков вышел из палаты, а Адам недоуменно спросил у Александры:
– Что значит, он на меня рассчитывает?
– Хочет, чтобы ты работал его ассистентом, – счастливо улыбаясь, шепнула ему на ухо Александра.
– Этого не может быть, он ведь знает…
– Поэтому и хочет взять тебя к себе, что знает – не подведешь, – переиначила понятный ей подтекст его слов Александра. – Так я пойду? – Она нагнулась и поцеловала его в небритую щеку. – Бороду отрастил как дед, бриться пора. Завтра я тебе принесу все необходимое. Я пойду, а то еще дома не была, – неожиданно для самой себя добавила Александра и осеклась, подумав, что под словами «дома не была» она имеет в виду не только маму, но и Ивана.
– До свиданья, – сказал Адам и отвернулся к свежевыбеленной стене палаты. Порядок в отделении был образцовый, не похожий на обычные городские больницы. Этот порядок завел еще Бурденко, и с тех пор его свято поддерживали. Новость о желании Папикова сделать его своим ассистентом была для Адама ошеломляющей. Он понимал, что его привезли в Москву вынужденно, что по выздоровлении надо будет как-то выкручиваться, но чтобы ему выпало работать в Москве, да еще с самим Папиковым, о котором он был наслышан еще в студенческие лета?! Нет. Нет и нет. Такое никак не укладывалось у него в голове. Странно сказать, но его страшило будущее выздоровление. И в Ашхабаде, и здесь, в Москве, он всегда был радостен и счастлив с Александрой. Но также радостен и счастлив был он и с Ксенией в том степном поселке, где она его выходила. Он и в неволе каждый день думал о Ксении с любовью, о детях, которые остались без отца… Ксения спасла ему жизнь, и Александра спасла ему жизнь. Он законный муж Александры, которая носит его фамилию. Он и законный муж Ксении Половинкиной, бывший еще недавно сам Половинкиным. Действительно, Половинкин… Более подходящую для него фамилию и нарочно не придумаешь: раздвоилась его жизнь напополам, на две равные доли. Хотя не совсем равные, есть ведь еще его и Ксенины дети, им ведь тоже должна быть доля. Хорошо, что Александра знает о Ксении и детях, хорошо, что они с Ксенией знакомы. Но, как ни крути, а решать придется. Они ведь должны поверить, что дороги ему обе? Должны или не должны? Ну, поверят, и что? Обе будут его женами одновременно? Не получится. И никто ведь не виноват: ни он, ни Александра, ни Ксения. Виноват не виноват, но страдать придется всем…
Адам думал о том, как связаться с Ксенией, как объявить ей о своем положении. Как она к этому отнесется? Он представлял себе мысленно поселок с его кособокими домишками, видел, словно воочию, аляповатый коврик с белым лебедем, который столько дней смотрел на него в упор своим единственным синим глазом в те времена, когда он, Адам, был лежачий. Вспоминал он и длинную белую стену из белого силикатного кирпича, отгораживающую комбикормовый завод от всего остального мира, вспоминал и кабинет Семечкина с его старинной мебелью, и медпункт, из которого его взяли. Многое мелькало перед глазами, даже отец и сын Горюновы, забивающие осиновый кол промеж ног Вити-фельдшера. Чего только ни вспомнил, чего только ни вообразил, а вот представить подросшими собственных детей, Александру и Адама, так и не смог. А очень хотелось.
Дежурная медсестра принесла градусники измерять вечернюю температуру, и на этом размышления Адама невольно прервались.
Температура у Адама была нормальная.
Тем временем Александра как раз подходила к «дворницкой». Мама вышла навстречу ей с полным ведром помоев.
– Заходь, доню, – нарочито громко сказала ей мама и прошла мимо нее в темную глубину двора к мусорке.
За время отсутствия Александры в «дворницкой» ничего не изменилось. Было уютно, как всегда, и очень тепло. Десять дней назад дали паровое отопление, кочегарка за стеной заработала на полную мощь. Александра с удовольствием бросила в угол подобие вещмешка со своими пожитками, сняла легкую куртку и прошла к толстой бежевой трубе парового отопления погреться. На улице было не слишком холодно, но противно, зябко, дул ветер, срывался дождь.
Вернулась со двора мама, поставила пустое ведро под рукомойник и спросила:
– Давно в Москве?
– Откуда ты знаешь, мамочка?
– Надя сказала. А ей кто-то еще сказал из тех, кто бывает у вас в институте.
– Надя все знает, сексотка[1], – с сарказмом заметила Александра. – Двадцатого мы прилетели в Москву из Ашхабада.
– Из Ашхабада?
– Да. Там было землетрясение.
– Слышала. У нас передавали: «есть жертвы».
– Только жертвы и есть, а больше там почти никого не осталось.
– Так серьезно?
– Страшно, ма. Десятки тысяч погибших.
– А по радио ничего не говорили особенного. «Есть жертвы, есть разрушения». Только и всего. Наверное, они думают, что землетрясения противоречат советской власти.
– Наверное. Ты меня кормить собираешься?
– Прости, ради бога! – засмеялась мама. – Я тебя увидела, так обрадовалась, что о тебе самой забыла. Котлеты у меня есть, вермишель сейчас отварю. Ты все эти дни была в институте?
– Да, с Адамом.
– С кем? – едва слышно переспросила Анна Карповна.
– С моим и Ксениным мужем Адамом Домбровским.
Пауза была долгой.
– Ма, я сама поставлю вермишель. Ты присядь, не волнуйся, все хорошо.
Анна Карповна послушно присела на табуретку и молча наблюдала за тем, как ее младшая дочь разжигает керосинку и ставит на огонь воду в кастрюльке.
– Ма, а где вермишель?
– Где всегда, в буфете.
Буфетом они называли некое его подобие, сколоченное из крашенной коричневой краской фанеры поверх остова из досок. Сооружение местного дворового умельца было хотя и неказисто на вид, но очень удобно тем, что в нем было много ящиков.
За ужином и чаем с душицей Александра рассказала матери все в подробностях. Почти все, не касаясь, естественно, интимных отношений с Адамом. Касаться они их не касались, но подразумевались они само собой.
– Ты ведь его любишь, – вздохнув, сказала мать.
– Люблю, – просто отвечала Александра, – и, наверное, буду всегда любить.
– Ты еще не была дома?
– Я дома, – с некоторым вызовом в голосе отвечала Александра.
– Не передергивай, – миролюбиво проговорила мама, – я имею в виду Ванечку.
– Нет, еще не была.
– Понятно. Господи, и как жизнь умеет закрутить, нарочно не придумаешь.
– Ма, я сегодня останусь здесь… Можно?
– Не надо бы, доченька, переломи себя.
– Ма, не могу. У меня нет сил на вранье, а еще меньше сил на правду.
– Оставайся. Как будет, так будет.
– Спасибо, – Александра поцеловала мать в седой висок. – Спасибо, мама, ты у меня все понимаешь. Я вот высплюсь, соберусь с силами, – добавила она уверенно и подняла над головой сжатый кулак, – и буду врать круглосуточно!
– Бедная моя девочка, – засмеялась мама и погладила Александру по щеке, как маленькую. – Соберешься, я не сомневаюсь. Вкусный чай с Ксениной душицей… Позавчера она приходила в гости… Очень о тебе беспокоится…
– А Ксении я, наверное, скажу правду, почти всю правду, и отведу ее в клинику к Адаму. Ты как думаешь, ма?
1
Сексот – секретный сотрудник НКВД. Удивительно, но даже и в те суровые времена это слово употреблялось в народе исключительно в негативном смысле. Сексот – наушник, стукач, доносчик, осведомитель.