В таком настроении г. Демчинский отправился в один прекрасный день в главный морской штаб, чтобы навести справки по одному действительно интересному предмету. Дело в том, что, по распоряжению главного морского штаба, семьи офицеров, участвовавших в цусимском бою, лишены выдававшегося им прежде содержания…
Эта «гуманная мера» практиковалась уже и ранее. В газетах много раз отмечались случаи, когда жены офицеров узнавали о смерти мужей на полях битв именно от полковых казначеев, которые, «за выбытием из строя по случаю смерти», сразу прекращали осиротелой семье содержание… Таким образом, жены и дети оставались сразу не только без мужей и отцов, но также и без всяких средств к существованию. Это приказное бездушие вызывало в свое время негодование всей печати, и в газетах появилось «компетентное сообщение», что против него уже приняты соответствующие меры. Мы не знаем в точности, как отразились эти меры на сухом пути, но относительно семей моряков влияние их выразилось в формах довольно неожиданных: прежде шла речь о лишении содержания семей офицеров, заведомо убитых; теперь, после цусимского боя, содержание прекращено и семьям живых. Штаб знает достоверно, что погибло «много», но так как ему не известно, кто именно остался в живых, то «для большей вероятности» перестали выдавать всем. Кто окажется жив, тому предоставляется доказывать законным порядком, что он не умер…
Гуманная экономия коснулась, между прочим, и родственницы господина Демчинского, почему последний отправился за справками в канцелярию главного морского штаба. Здесь он, разумеется, прежде всего обратился к курьеру, с которым и произошел у него нижеследующий замечательный диалог, достойный занесения на страницы истории:
— Кто начальник штаба? — спрашивает г. Демчинский.
— Рождественский.
— Он здесь?
— Никак нет… В Японии.
«Тут только, — говорит г. Демчинский, — я сообразил, о каком Рождественском идет речь. До этого я никак не мог совместить эти две должности».
— Ну, а теперь кто же начальник штаба?
— Адмирал Безобразов.
— Он тут?
— Никак нет, они в отпуску.
— Да кто же теперь-то начальник? — спросил г. Демчинский, уже с понятной досадой.
— Адмирал Вирениус.
— Он здесь?
— Никак нет. Третий день с дачи не приезжали.
— Да что ты: шутишь, что ли?
— Помощник ихний…
— Кто помощник?
— Адмирал… (фамилию г. Демчинский не расслышал).
— Здесь?
— Никак нет. И они не приезжают.
— Да кто же, чорт возьми (грубо, но… понятно), приезжает?
— Второй помощник, адмирал Нидермиллер. Только… они тоже ушли…
— Ну, дай мне адъютанта штаба!
— Старший адъютант Зилотти…
Припоминаем, — кажется, г. Зилотти несколько известен литературе: в похвальном рвении он выступал на защиту своего начальства против нападок капитана Кладо, причем несколько превысил меру усердия и подвергся даже взысканию… Весьма понятно, что… на вопрос г. Демчинского: «Ну, вот, давай Зилотти!» — последовал опять тот же неизменный ответ:
— Их нет-с… Может быть, в третьем часу… иногда заезжают…
— Так с кем же мне говорить-то? — спрашивает т. Демчинский в отчаянии.
— Только вот дежурный чиновник.
Действительно, «в приемную вошел утомленный коллежский регистратор и подошел к очередной даме. Но тут, — говорит г. Демчинский, — я наступил ему на горло…» — и только после этого энергичного воздействия г. Демчинскому удалось узнать, что «жалованье семьям офицеров не платят потому, что нет донесения о цусимском бое от старшего адмирала, а потому канцелярия не знает, кто жив и кто погиб» (!).
— Да ведь вы же сообщили списки в газетах!
— Да, но это по японским и французским сведениям, которые не могут служить оправдательным документом перед контролем!..[229]
Превосходная система контроля и замечательное отношение к «иностранным источникам». Прекратить выдачу содержания многим семьям на основании этих источников — можно. Но восстановить хоть одной семье — нельзя… Удивительно, что при столь экономическом контроле наш побежденный флот стоил все-таки в полтора раза дороже победоносного японского…
Господин Демчинский выражает желание, чтобы господин морской министр «хоть раз попал в главный штаб просителем»… Истинно российское упование на министров Гарун-аль-Рашидов… А между тем, — что бы произошло, если бы г. военный министр, хотя бы даже переодевшись капитаном Копейкиным, испытал на себе все тернии «просительства» в штабах? Очень может быть, что мы прочитали бы еще один приказ, обличающий с бюрократических высот канцелярские порядки и вместе рисующий мудрую бдительность высшего начальства… И только. Бывало ведь это много раз, и приказы писались многократно. Мне вспоминается читанный где-то рассказ о том, как еще Петр Великий объехал однажды присутственные места, спустя два часа после законного срока для начала занятий, и не застал «господ присутствующих» на местах. Петр Великий! Не адмиралу Бирилеву чета! И приказы он писал, как известно, очень выразительно. Например: когда бригадир Трубецкой и его товарищ Исаев промедлили два года с исполнением порученного им дела, то Петр послал им указ с угрозой: «Ежели сих дел не учините в пять месяцев или полгода, то ты (Трубецкой) и товарищ твой Исаев будете в работу каторжную посланы»[230]. Кажется, довольно сильно, но бывало и еще сильнее. Например, в 1711 году вице-губернатору города Москвы Ершову обещано было от сената: «и черевы на кнутьях выметать…»[231]Однако канцелярские нравы плохо исправлялись канцелярскими же воздействиями и угрозами, так что преемникам Петра приходилось, в свою очередь, неустанно прибегать к весьма своеобразным мерам. Так, в 1734 году Мельгунов рапортом доносил о медленности губернаторов и воевод, «коим в 1732 и 1783 г. послано по двенадцать указов и, сверх того, подано на них в сенат три доношения, и по определениям сенатским последовало три указа», и по тем указам «велено тех губернаторов и воевод за неприсылку рапортов держать под караулом, а секретарей и подьячих в оковах»(!)[232]. Но… и после сего рапортов все же не прислано, и волокита тянулась та же, и никакие грозные указы не могли победить непобедимую канцелярскую бездеятельность…
С тех пор прошло два столетия… Никогда еще, кажется, не было ничего подобного тому, что пережила Россия на Дальнем Востоке. И что же? Все быстро вошло в колею. Даже гром цусимской канонады, возвестившей всему миру гибель целого флота, и небывалое торжество противника над русским флагом — ничто не могло преодолеть «ничем не победимый сон, истинное подобие смерти» в обломовских канцеляриях военной бюрократии. Флот побежден, порядки морского штаба устояли! На беспримерные поражения главный морской штаб реагировал немедленным и огульным прекращением содержания семьям и живых, и пленных, и убитых офицеров без разбору, а сам… перешел на мирное дачное положение…
И вот в военной канцелярской пустыне бродит беспокойный партикулярный человек Н. А. Демчинский, заступаясь за права «ошибочно не погибших» офицеров, и в раздражении восклицает:
— Да кто же, наконец, сюда, чорт возьми, приезжает? Давайте мне кого-нибудь… кого хотите, но давайте…
И на эти отчаянные вопли, точно бледное сновидение из глубины сонного царства, выходит… «утомленный коллежский регистратор», унылое олицетворение порядка, при котором, по бессмертному выражению Николая I, «всем в стране правит столоначальник»…
Понятно, что и он, бедняга, утомился до смерти…
В заключение маленькое газетное сообщение из области той же военной экономии: «Слово» сообщает, что генерал-лейтенант Сахаров, при оставлении поста военного министра, получил для переезда с казенной квартиры на частную пятнадцать тысяч рублей! Новый военный министр, генерал-лейтенант Редигер, для переезда с одной казенной квартиры на другую, казенную же (с Исаакиевской площади на Мойку, 67), получил десять тысяч рублей. Назначенный на новую должность начальника генерального штаба, генерал-лейтенант Палицын получил для переезда с одной казенной квартиры на другую, казенную же, десять тысяч рублей…