Иван. Таких речей тебе не придумать и таких слов не подобрать, какие сам себе повторяю… Аннушка, голубка сизая… Гляди – постель моя постылая, а ночь долгая… Все огоньки в лампадах пересчитаю, бороду ногтями исскребу, – оттого она и нечесана… Знаешь ли ты, как быть одинокому? Сладко одинокому в лесной келье – ему и птица махонькая – друг… Сядет на ветку, взодрав зоб и нос, и славит и славит, и он – отгоревший старичок – вслед за птицей славит… А я, как волк, лежу в логовище, оскалив зубы… А дело мое – не волчье… Их дело волчье… Мое дело – добро человекам…
Анна. Нет!
Иван. Нелегко добро творить, легче – злое… Трудно тебе это понять, – как-нибудь поверь… (Берет с подставки для книг, что около изголовья постели, листочки.) Вот… Синодики,[246] поминальные записи, угрызения мои… Прочти, не страшись, – тут твоего Афанасия нет… И князь и раб – все записаны… Казненные, в муках усопшие, – все на этих листках… Глядя в поминальные-то, – полночи бормочу, до воспаления глаз: прости им, господи… Все, все будут прощены. Одному мне с обремененной совестью трудно идти на суд… Есмь грешник великий, ибо взял на себя в гордости и в ревности больше, чем может взять человек… Не оправдываться хочу, – мысль непомерное мерит, и я тверд… Но тяжко мне, Анна… Неприютно… Была у меня любимая жена. Знаешь ты, как орлица защищает птенцов в гнезде, – расправя крыла, клекоча, грозя очами? Так жена берегла меня от уныния. Обовьет горячими руками, стиснет горячим телом, возьмет мою душу в свою… Хлеб земной был мне сладок и вино веселило. Убили мою орлицу. Теперь живу один. Малюта Скуратов – и тот стал меня бояться… Вино жжет внутренности. В черной шапке по площадям скачу, давлю добрых людей… Тело мое не возлюблено… Ну, что ж, пришла мне выговаривать… Кори, жалуйся… Хоть голос твой послушаю…
Анна. Не выговаривать пришла. К тебе пришла… Наяву, во сне – все дороги к тебе одному… С того утра, с той обедни нестоянной – подхватила меня темная буря, лихой ветер…
Иван. О чем ты говоришь, Анна?
Анна. О чем говорю, о ком думаю, – о тебе одном… Не ломай мне руки, батюшка… Мужа забыла, прялку за окошко закинула. Умываюсь поутру – на щеках вода кипит от стыда… Одно перед глазами – скачет, скачет мой Иван-царевич, а я за ним клубочком качусь… А ты – вон какой оказался…
Иван. В котел кипящий кинусь, чтоб ты, Анна, увидела – и я чист перед тобой…
Анна. Да чего уж… Шла к тебе, думала – поругаю, побраню… А мне жалко тебя… А мне хоть и душу свою погубить…
Иван (схватил ее за локти, прижал к себе). Лазоревые глаза твои, невинные… Далеко ли до них мне идти еще? Аннушка… Останься у меня…
Анна. Нет… Так нехорошо… Тебе этого не нужно делать… Тебе это спокою не даст…
Иван. Ты что задумала?
Анна. Батюшка мой… Желанный… Осталось мне – прикрыться черным платочком…
Иван. Смилуйся!..
Анна (отошла от него, всплеснула руками). Мне-то разве легко это? (Громко, по-ребячьи заплакала.)
Иван. Анна…
Анна кланяется ему низко.
Анна… Вернись…
Анна. Прощай, любимый, прощай, неразлучный… (Кланяется еще, уходит.)
Иван. Чего же ты хотел бы еще? Ах, мука нежданная… Доколе же, доколе… (Садится на постель.)
Входит Басманов.
Басманов. Велел ее в соболью полость укутать потеплее да в золотой повозке отвезти…
Иван, сморщившись, глядит на него.
А уж как плачет… Любит тебя, государь… Очень чистенькая бабочка… Дозволишь зайти Борису Годунову да Василию Грязному? Они из Крыма. Рассказывают – дикую степь из конца в конец проскакали, а войск наших не видали, – крымским татарам дорога на Москву открыта… Что такое? Велишь им зайти?
Иван кивает. Встает, сутуло идет к столу, садится. Басманов вводит Годунова и Грязного.
Грязной. Великий государь Иван Васильевич, спасибо тебе… А тысячу рублев моего выкупа у хана мы выторговали обманом… А другую тысячу отслужу своей головой…
Иван. Где князь Мстиславский? В Рязани в осаде или в поле с войском?
Годунов. Великий государь, князь Мстиславский – изменник. Узнав о казнях бояр и князей, он дорогу открыл Девлет-Гирею, – на Москву идут сорок крымских царевичей…
Иван молчит некоторое время, вперя взор в Годунова, потом спрашивает еле слышно.
Иван. Повтори, я не уразумел…
Картина двенадцатая
Стан Грозного, огороженный телегами. Горят костры. Ночь. Вдали огромное зарево пылающей Москвы. Голоса сторожевых: «Не спи, не спи…» У шатра на седельных подушках сидит И в а н. У его ног – Касьян, который пишет при свете железного фонаря.
Касьян (читает продиктованное ему царем). «Ливонский лагерь. Воеводе Юрьеву. Здравствуй, Никита Романович, на множество лет. А мы, слава богу, здоровы и духом крепки. Только кручинимся, что долго нет от тебя добрых вестей. Скорее отпиши нам о новом взятии городов ливонских да о побитии войск любезных братьев наших короля польского да короля свейского…»
Иван (задумчиво). Пиши дальше…
Входит Годунов в кольчуге и плоской железной шапочке.
Ты из Москвы?
Годунов. Из Москвы, государь.
Иван. Москва горит?
Годунов. Москва горит с четырех концов. Дерево жа, сушь, ветер… Головни несет по всему городу… Колокола звонят сами собой и рушатся с колокольнями. Народ бежит в Кремль, в воротах давка, по людям ступают… Львы, что сидели под башней, клетку разломали, мечутся по Красной площади. И слон сорвался с цепей. Горят ряды, горит Китай-город.[247]
Иван. Что же ты молчишь про Опричный двор?
Годунов. Опричного двора более нет, государь.
Иван. Многие этого хотели.
Годунов. Золотую посуду, коробья с дорогой рухлядью да книги я успел вывезти… Да и сам едва ушел вплавь с конем через Москву-реку…
Иван (Касьяну, диктуя). «Случилась у нас беда невеликая. Хан Девлет-Гирей, с сорока сыновьями и войском в триста тысяч татар, небрежением нашим перелез через Оку меж Серпуховом и Коломной, отрезал меня с обозом от большого войска и подошел к Москве. Но только зажег посады и слободы, а Москвы-реки не перешел, да и сам огня испугался… С божьей помощью мы с ханом справимся, – жалко только – много людей в плен увел и много скота поворовал. Ты, Никита Романович, чтобы за границами про нас пустое не болтали, найди перебежчиков, пошли их в Польшу, а найдутся – и в Неметчину пошли, пусть всюду говорят, что я с ханом повраждовал да и помирился, у нас началась любовь – какой не бывало…» (Протягивает руку.)
Касьян подает ему свиток и перо. Иван подписывает и – Годунову
Хан, должно быть, ждал, что ему мою голову в мешке принесут, да с тем мешком и въедет в Спасские ворота, – над Москвой царить и княжить?.. Прослышаны мы, что у хана уж ярлыки написаны, – как в былое время при Батые, а ли хане Узбеке, а ли Мамай-хане,[248] – раздавать русскую землю во княжение… Ах, ах, а я-то – грешный – поторопился, князей-то повывел… Чего смутный стоишь?
Годунов. Дозволь сказать тебе правду, государь…
Иван. Если ты смел – скажи правду.
Годунов. Государь, с ханом нам не справиться… Государь, беги в Ярославль, а лучше – в Вологду… Под Москвой стоят два земских полка да мужики деревенские с дубинками. Им хана под Москвой не удержать, ведь один – на десятерых! Большому войску ты велел отходить без боя от Коломны на север, – не уйти войску от ханской сабли, если хан покончит с Москвой… Беги, часа не медли.
247
248