Когда они вернулись в холл, гости, сбившись в кучку, испуганно молчали, а кое-кого била дрожь, хотя вечер стоял теплый.
— Пора спать. Уже поздно, — сказала, наконец, Эмили Брент.
Слова ее прозвучали весьма уместно: часы давно пробили полночь, и все же гости не спешили расходиться. Было видно, что они боятся остаться в одиночестве.
— Мисс Брент права, — поддержал ее судья, — нам пора отдохнуть.
— Но я еще не убрал в столовой, — сказал Роджерс.
— Уберете завтра утром, — распорядился Ломбард.
— Ваша жена чувствует себя лучше? — спросил дворецкого Армстронг.
— Поднимусь, посмотрю. — Чуть погодя Роджерс вернулся. — Она спит как убитая.
— Вот и хорошо, — сказал врач. — Не беспокойте ее.
— Разумеется, сэр. Я приберусь в столовой, закрою двери на ключ и пойду спать, — Роджерс вышел в столовую.
Гости медленно, неохотно потянулись к лестнице.
Будь они в старом доме со скрипящими половицами и темными закоулками, доме, где обшитые панелями стены скрывали потайные ходы, их страх был бы вполне объясним. Но здесь — в этом ультрасовременном особняке? Здесь нет ни темных закоулков, ни потайных дверей, а комнаты заливают потоки электрического света и все сверкает новизной! Нет, здесь не скроешься! Ничего таинственного тут нет! И быть не может! Но это-то и вселяло в них ужас…
На площадке второго этажа гости пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам. Войдя к себе, каждый машинально, даже не отдавая себе в этом отчета, запер дверь на ключ.
В веселой светлой спальне раздевался, готовясь ко сну, судья Уоргрейв. Он думал об Эдуарде Ситоне. Ситон стоял перед ним как живой. Блондин с голубыми глазами, чей искренний взгляд производил прямо-таки неотразимое впечатление на присяжных.
Государственный обвинитель Ллуэллин не обладал чувством меры. Он выступал крайне неудачно. Пережимал, доказывал то, что не нуждалось в доказательствах. Матгьюз, адвокат, напротив, оказался на высоте. Он умело подал факты в пользу обвиняемого. На перекрестном допросе ловко запугивал и запутывал свидетелей. Мастерски подготовил выступление своего клиента.
Да и сам Ситон на перекрестном допросе держался великолепно. Не волновался, не оправдывался, сумел расположить к себе присяжных. Маттьюз считал, что оправдательный приговор у него в кармане.
Судья Уоргрейв старательно завел часы, положил их на ночной столик. Он помнил это судебное заседание так, будто оно происходило вчера, помнил, как он слушал свидетелей, делал заметки, собирал по крохам улики против обвиняемого. Да, такие процессы бывают не часто! Маттьюз произнес блестящую речь. Ллуэллину не удалось рассеять хорошее впечатление от речи адвоката. А перед тем, как присяжным удалиться на совещание, судья произнес заключительное слово…
Судья осторожно вынул вставную челюсть, положил ее в стакан с водой. Сморщенные губы запали, это придало его лицу жестокое, хищное выражение. Судья опустил складчатые веки и улыбнулся сам себе: «Да, он не дал Ситону убежать от расплаты».
Ревматически хрустя костями, старый судья залез в постель и выключил свет.
Внизу, в столовой, Роджерс глядел на фарфоровых негритят.
— Чудеса в решете! — бормотал он. — Мог бы поспорить, что их было десять.
Генерал Макартур ворочался с боку на бок. Никак не мог заснуть. Перед ним то и дело возникало лицо Артура Ричмонда. Ему нравился Артур, он даже к нему привязался. Ему было приятно, что и Лесли этот молодой человек нравится. На нее трудно было угодить. Сколько прекрасных молодых людей он приводил в дом, а она не желала их принимать, говорила, что они «нудные». И тут уж ничего не попишешь! Артур Ричмонд не казался ей нудным. Он с самого начала пришелся ей по душе. Они могли без конца разговаривать о литературе, музыке, живописи. Она шутила, смеялась с ним, любила поддразнить Артура. И генерал был в восторге от того, что Лесли принимает поистине материнское участие в юноше.
Материнское — это ж надо быть таким идиотом, и как он не сообразил, что Ричмонду исполнилось двадцать восемь, а Лесли всего на год его старше. Он обожал Лесли. Она стояла перед ним как живая. Круглое, с острым подбородочком личико, искрящиеся темно-серые глаза, густые каштановые кудри. Он обожал Лесли, беспредельно верил ей.
И там во Франции, в передышках между боями, он думал о ней, вынимал ее фотографию из нагрудного кармана, подолгу смотрел на нее. Но однажды… он узнал обо всем. Произошло это точь-в-точь как в пошлых романах: Лесли писала им обоим и перепутала конверты. Она вложила письмо к Ричмонду в конверт с адресом мужа. Даже теперь, после стольких лет, ему больно вспоминать об этом… Боже, как он тогда страдал!