Это вполне вероятно.
Наступает полный мрак. Около десяти часов вечера впереди, низко над морем, становится виден маяк Палермо.
Из этого следует, что дальше, как и было намечено, идти нельзя. Капитан приказывает лечь в дрейф.
Я спускаюсь в каюту, надеясь, что мне удастся уснуть и за счет сна время пройдет быстро.
Но уснуть невозможно: дует сильный порывистый ветер и при каждом его порыве полощутся паруса, издавая страшный шум. Чудится, будто они вот-вот разорвутся по всей длине.
Между тем мачты раскачиваются и оглушительно трещат, словно грозя сломаться.
Все снасти судна скрипят, все его сочленения стонут.
Я пишу, но написанное мною почти неразборчиво; качка шхуны заставляет мое перо вырисовывать причудливые завитушки.
Мои спутники тоже не спят; я слышу, как они без конца то поднимаются на палубу, то спускаются в каюты.
Хотя прямой опасности нет, весь этот шум, весь этот гул, весь этот треск выводит из терпения и тревожит.
Наконец усталость берет верх. Я погружаюсь в сон и сплю пару часов.
Проснувшись, я поднимаюсь на палубу. Мы стоим на том же месте; маяк по-прежнему сверкает в пяти или шести милях от нас; шхуна по-прежнему содрогается и вибрирует под напором ветра. Берег разглядеть невозможно; видна лишь темная масса облаков, в которых вот-вот утонет и скроется с глаз луна.
Из порта выходят два парохода и проплывают мимо нас: один — справа, явно направляясь в Геную, другой — слева, явно направляясь в Неаполь.
Прямо на нас идет какой-то парусник.
Поскольку из предосторожности капитан дал приказ погасить бортовые огни, теперь приходится предупреждать это неизвестное судно, поднимая и опуская сигнальный фонарь и одновременно изо всех сил ударяя в судовой колокол.
Парусник отклоняется в сторону от своего пути и проходит рядом с нашим левым бортом, почти касаясь его.
Мы кричим ему:
— Что нового в Палермо?
Он отвечает нам:
— Не знаю. Я иду из Мессины. Думаю, там сражаются.
Он удаляется и вскоре исчезает в темноте.
В половине четвертого утра тонкая красноватая полоса вспыхивает на востоке, предвещая наступление рассвета.
В половине пятого встает солнце; оно поднимается из моря, проносится сквозь тонкий прозрачный слой атмосферы, короткое время сияя на горизонте, а затем гаснет в бездне темных облаков.
Справа вырисовывается гора Пеллегрино; слева далеко в море тянется мыс. Впереди начинают белеть дома Палермо.
Насколько можно судить, гавань заполнена военными кораблями.
Их чересчур много, чтобы все они были неаполитанскими. Капитан полагает, что он различает среди них корабли, которые на вид кажутся английскими и французскими.
Коль скоро в порту Палермо находятся англичане и французы, то почему бы и нам не встать там же?
Капитан приказывает повернуться кормой к ветру, и мы приближаемся к Палермо со скоростью около трех миль в час.
По мере того как шхуна идет вперед, нам становится видно, что на одном из этих кораблей реет французский флаг, на трех — английский и на двух — американский. На остальных флаг неаполитанский.
Хотя сейчас только пять часов утра, на всех кораблях реют флаги, при том что принято спускать флаг в восемь вечера и поднимать его лишь в восемь утра.
Над городом развевается пьемонтский флаг.
Однако над крепостью Кастеллуччо дель Моло и над крепостью Кастелламмаре развевается неаполитанский флаг.
Мы бросаем якорь между крепостью Кастеллуччо дель Моло и неаполитанским фрегатом.
Справа по борту у нас пушки крепости, слева — шестьдесят орудий фрегата.
Заметно сильное волнение, которое царит на пристани, прилегающей к порту, и на улицах, выходящих на пристань.
Что же здесь происходит и что означают эти пьемонтские флаги над городом, эти неаполитанские флаги над крепостями и эти неаполитанские фрегаты на рейде?
К нам приближается лодка, груженная фруктами, и, нисколько не интересуясь, выполнили ли мы положенные формальности, причаливает к нашему борту. Три человека, сидящие в ней, украшены пьемонтской кокардой.
Мы интересуемся у них, что за странное зрелище у нас перед глазами.
Они отвечают, что это перемирие, но через два часа оно закончится и бомбардирование возобновится.
— А Гарибальди?
— Город в его руках.