В ответ принцесса де Конде произнесла:
— Сударыня, я охотно верю данному вами ручательству, что вы не принимали никакого участия в клевете, которая так широко распространилась. Я слишком уважаю данное мне королевой повеление и потому не могу иметь ни малейшего сомнения по этому предмету.
Удовлетворение было дано, но, как видим, не вполне удовлетворительным образом; так что соперницы исполнились еще большей взаимной вражды, чем прежде.
Монсеньор архиепископ Реймский, к которому мы возвращаемся после столь долгого отступления, прибыл в Париж спустя пару дней после того, как это извинение было принесено. Откуда он приехал? Не помню, да и он сам, возможно, этого не помнил: как мы видели, г-н де Гиз был весьма забывчивым прелатом.
Будучи же легкомысленным еще в большей степени, чем забывчивым, он сделал прямо противоположное тому, что ему следовало сделать: он встал на сторону г-жи де Монбазон, которая отличалась меньшей привередливостью в отношении предоставляемых ей доказательств любви, чем мадемуазель де Понс, и к тому же, сама состоя в браке, никоим образом не могла требовать от любовника, чтобы он женатым не был; в итоге она без промедления вознаградила его тем, чего он своими стараниями тщетно добивался от жестокой фрейлины ее величества королевы Анны.
Ну а теперь, поскольку кто-то может подумать, будто те сплетни о г-же де Монбазон, какие мы воспроизводим, взяты нами с потолка и обоснованы они ничуть не больше, чем те слухи, какие г-жа де Монбазон, как утверждали, распускала о г-же де Лонгвиль, приведем выдержку из того, что говорит о ней Таллеман де Рео:
«Это была одна из самых красивых особ на свете, хотя у нее был крупный нос и слегка впалый рот. В юности она говорила, что в тридцать лет женщины уже ни на что не годны и ей хотелось бы, чтобы ее утопили, когда она достигнет этого возраста. Предоставляю вам судить, был ли у нее недостаток в любовниках. Господин де Шеврёз, зять г-на де Монбазона, стал одним из первых».
В ответ на это вы скажете мне, что Таллеман де Рео, будучи сплетником, как и любой судейский крючок, ненавидел знать и умел лишь клеветать на нее.
Погодите, вот куплет, который распевали в то время на улицах Парижа:
Хотите еще? Пожалуйста:
Вы скажете мне, что слово «потаскуха» вставлено здесь исключительно для рифмы; ладно, я признаю себя побежденным и приношу г-же де Монбазон такие же извинения, какие г-жа де Монбазон принесла г-же де Лонгвиль, причем делаю это столь же охотно.
Так или иначе, остается фактом, что, преисполненный благих намерений, наш архиепископ встал на ее сторону.
В нашей следующей беседе вы увидите, к чему привело это рыцарство г-на де Гиза, то ли бескорыстное, то ли нет.
VII
А привело оно, дорогие читатели, к тому, что граф Морис де Колиньи, любовник г-жи де Лонгвиль — прошу прощения у г-на де Кузена, — обратился к герцогу Энгиенскому, которому его ранг не позволял ввязываться в поединки самому, за разрешением бросить вызов герцогу де Гизу, и г-н де Конде дал согласие на это более чем охотно, ибо, как мы уже говорили, его обвиняли в том, что он питает чересчур большую слабость к своей сестре.
Ну вот, дорогие читатели, теперь вы наверняка намереваетесь — по-прежнему держа в руках книгу г-на Кузена — обвинить меня в клевете на славную герцогиню де Лонгвиль и, используя против меня то самое оружие, какое я только что использовал против г-жи де Монбазон, процитировать мне два куплета, тем более убедительные, что один из них принадлежит маркизу де Ла Муссе, близкому другу герцога Энгиенского, а другой — самому принцу.
Не думайте, что вы возьмете меня врасплох: я эти куплеты знаю.
Принц де Конде вместе со своим другом маркизом де Ла Муссе в страшную бурю спускался по Роне. И один из них, принц, принялся напевать по-латыни, на мотив «Аллилуйи», куплет, который он не осмелился бы напевать по-французски: