Письмо это было спрятано в сандалии монаха-мирянина, под подошвой его ноги; монаха отправили в крепость, но по пути туда он вызвал подозрение, его задержали, обыскали с головы до ног и обнаружили у него это послание.
Толпа начала с того, что избила его до полусмерти, а затем снова бросилась к монастырю.
Увидев, что она с гулом приближается к ним, словно лава, монахи испугались и заявили дону Джузеппе, что, если он не убежит как можно скорее, им придется выдать его.
Дон Джузеппе надел рясу, через окно выпрыгнул на улицу и попытался укрыться в одном из тех публичных домов, «какие всегда есть, — сообщает простодушный летописец, у которого мы заимствуем эти подробности, — поблизости от монастырей». Однако хозяйка заведения, несмотря на обещание дона Джузеппе дать ей пятьдесят тысяч дукатов, не пожелала, как и монахи, подвергать себя опасности быть растерзанной этой неистовой толпой, и выдала его.
Двум лаццарони, которые первыми задержали его, он сразу же пообещал двенадцать тысяч дукатов в качестве выкупа за свою жизнь, но это предложение услышали другие, и со всех сторон послышались крики: «Убейте! Убейте предателя!» Дона Джузеппе вытащили на улицу, и он почти тотчас же рухнул на землю, получив такое количество колотых ран, что на теле у него живого места не осталось; затем ему отрубили голову, насадили ее на пику и отнесли Мазаньелло.
Мазаньелло долго смотрел на голову человека, замышлявшего его убийство, словно спрашивая несчастного дона Джузеппе, что привело его к этому предательству; он провел рукой по его усам и бороде, прошептав слова «дурак» и «предатель»; затем приказал отрубить дону Джузеппе ногу, которой тот однажды в пылу гнева ударил архиепископа, вместе с головой положить эту ногу в железную клетку, а клетку подвесить на дверью дворца Маддалони, сопроводив надписью:
«Сие есть останки дона Джузеппе Карафы, врага отечества».
Что же касается тела дона Джузеппе, то его насадили на кол и выставили на городской площади, где оно высилось над целым лесом пик, на конец каждой из которых была нацеплена голова разбойника.
Тот кто рассказывает эту историю, пересчитал головы. Их было сто пятьдесят.
IV
БЕЗУМЕЦ
Именно в этот момент в характере Мазаньелло произошла та странная перемена, которая разделяет на два столь различных периода те восемь или девять дней, когда он властвовал в Неаполе.
И здесь историки расходятся во мнениях.
Одни говорят, что под жарким июльским солнцем у молодого вожака само собой произошло помрачение рассудка.
Другие утверждают, что раскрытие заговора, имевшего целью не только убить его самого, но еще и принести в жертву бо́льшую часть населения Неаполя, вселило в его сердце ярость, утолить которую могла лишь кровь.
И, наконец, некоторые заявляют, что какое-то зелье, посланное вице-королем предателю Дженоино и подмешанное к вину, выпитому Мазаньелло, ударило ему в голову и произвело на него то же действие, что и гиппоман на Калигулу.
Бесспорно, однако, что после этого покушения на его жизнь Мазаньелло, казалось, обрел душу, совершенно отличную от той, какая была у него прежде. Он был всего лишь прозорлив, а стал подозрительным; он был справедлив, а стал пристрастным; он был строг, а стал жестоким.
Он приказал возвести высокий помост посреди всех этих отрубленных голов и оттуда обращался с речами к народу, настраивая его против знати. Он приказал не только всем простым людям, но и дворянам при первых звуках набата браться за оружие и выходить из дому, и предписал всем обитателям Неаполя, не исключая и духовных лиц, с наступлением вечера освещать свои окна и зажигать на улицах лампионы. Ни под каким предлогом ни один дворянин не имел права покидать город; под страхом смерти запрещалось снабжать продовольствием вице-короля, и, наконец, за голову князя ди Маддалони была назначена награда в тридцать тысяч скудо.
Мы забыли сказать, что церемония, собравшая вместе вице-короля, архиепископа и Мазаньелло, была прервана и герцог де Аркос, опасаясь, как бы с ним не расправились, если его заподозрят в сговоре с разбойниками, воспользовался смутой, вызванной покушением на Мазаньелло, которое повлекло за собой столь страшные кары, и вернулся к себе в крепость.
Тем временем архиепископ употребил все свое влияние на то, чтобы уберечь виновников от кинжалов лаццарони, однако все его усилия оказались тщетными, настолько велико было ожесточение народа, и все, что он смог сделать для этих несчастных, это исповедать их и дать им отпущение грехов in articulo mortis.[5]