Когда договор был подписан и обнародован, архиепископ призвал Мазаньелло нанести визит вице-королю.
Мазаньелло удивленно посмотрел прелату в лицо.
— Но ведь нанести визит вице-королю, — промолвил он, — означает отдать свою жизнь в его руки.
— Но если я дам вам слово, что вашей жизни ничего не будет угрожать, вы пойдете? — спросил архиепископ.
— Я пойду и без этого, — гордо ответил Мазаньелло, — ведь, встав во главе народа, я уже принес в жертву свою жизнь.
Однако без препятствий не обошлось. Мазаньелло ни за что не хотел расставаться со своими холщовыми штанами, рваной рубахой и красным колпаком.
Архиепископ дал ему понять, что в таком виде идти к вице-королю нельзя.
— Хорошо, — промолвил Мазаньелло, — чтобы нанести визит вице-королю, я облачусь так, как вам будет угодно, но затем надену свою прежнюю одежду.
В ответ архиепископ заявил, что Мазаньелло будет волен поступить по своему желанию, после чего тот согласился на все.
Затем он тотчас же приказал украсить двери и окна домов самыми дорогими коврами, как принято делать в праздник Тела Господня, более всего, по его словам, угодный Богу, ибо это праздник мира.
Мазаньелло принесли кафтан из шитого серебром сукна и привели ему самого красивого скакуна из конюшен архиепископа.
К великому удивлению толпы, он вскочил в седло так же ловко, как это мог бы сделать самый ловкий наездник, и, с обнаженным мечом в правой руке, занял место во главе кортежа.
Позади него следовал кардинал, по обе стороны кареты которого, тоже верхом и тоже великолепно одетые, ехали Маттео д’Амальфи, брат Мазаньелло, и Арпайя, его адъютант.
Дженоино, по причине его преклонного возраста, несли в портшезе, который двигался непосредственно позади кареты архиепископа.
За ними, замыкая шествие, следовали пятьдесят тысяч вооруженных людей, пеших и конных.
Сверкающее солнце изливало на землю горячие лучи, ликующий народ оглашал воздух радостными криками. Казалось, что праздник совершался одновременно на небе и на земле.
Мазаньелло приказал одному из сопровождавших его командиров объявить вице-королю о своем прибытии. В ответ вице-король заявил, что он чрезвычайно польщен оказанной ему честью.
Кортеж достиг крепости. Мазаньелло обернулся к толпе и жестом дал знать, что хочет говорить.
Тотчас же воцарилась та особенная тишина, какую один лишь Мазаньелло умел устанавливать.
Затем, выпрямившись в седле и подняв вверх меч, он начал свою речь:
— Возлюбленный народ! Мы должны возблагодарить Бога за возвращение нам свободы. Кто мог бы помыслить об этом? Кто мог бы поверить в это? Не кажется ли это сном еще и сегодня? И тем не менее это правда! Все это стало возможным благодаря отеческим заботам нашего досточтимого архиепископа, коему содействовала помощь Всевышнего, и именно им обязаны мы своим счастьем. Кто теперь наш повелитель? Отвечайте: «Господь Бог!»
И народ в один голос повторил: «Господь Бог!»
Мазаньелло продолжал:
— Но, помимо этого божественного повелителя, вы должны повиноваться Церкви, Филиппу Четвертому, королю Испании, кардиналу Филомарино и герцогу де Аркосу, вашему начальству.
Народ склонился в едином поклоне и в один голос повторил: «Мы повинуемся нашему начальству».
— Теперь, — снова заговорил Мазаньелло, — мы свободны от всякого гнета, иго сломано, налоги упразднены. Та сладостная свобода, какую даровал нам блаженной памяти король Фердинанд и подтвердил нам император Карл Пятый, восстановлена. Я ничего не прошу для себя и стремлюсь лишь к общему благу. Когда в начале наших законных действий монсиньор архиепископ, заботясь о спокойствии отечества, предложил мне пожизненный пенсион в двести скудо ежемесячно, если я постараюсь умиротворить вас, я безоговорочно отверг это предложение, сохранив, однако, к тому, кто его сделал, глубочайшее почтение. Если бы не настойчивые просьбы его преосвященства, если бы он не угрожал мне отлучением от Церкви, я ни за что не согласился бы сменить привычные для нас всех лохмотья рыбака, которые я ношу с детства и желал бы носить до самой смерти, на это одеяние, не соответствующее ни моему званию, ни моему положению. Как только наша свобода надежно утвердится, я вернусь к своему прежнему ремеслу, ничего не присвоив себе, никак не обогатив своих близких, и прошу вас лишь об одном: молитесь за мою душу, когда я умру. Обещаете?
— Да, да! — в один голос закричала толпа. — Но дай тебе Бог прожить сто лет!
В ответ Мазаньелло поклонился, положив на сердце руку, в которой он держал обнаженный меч.