Вы полагали, что это небрежение могло быть, в конечном счете, прихотью с моей стороны, но дело обстоит иначе.
Как вы помните — а может, и не помните, — в свое время я прислал вам несколько обрывочных заметок о поездке в Италию, предпринятой мною на равных паях с двумя моими друзьями: архитектором и художником; оба они способствовали тому, чтобы придать еще большую красоту моей шхуне «Эмма», ставшей впоследствии исторической, однако ни тот, ни другой не хотели получать от меня никаких денег.
Мне нравится, когда мне дают, но я хочу воздавать сторицей.
Так что я предложил повезти их в Италию и показать им Венецию, которую они еще не видели; они согласились.
Одного, архитектора, звали Ру; он был в рассвете сил и таланта: тридцать лет, молодая жена, которую он любил, маленький ребенок, которого он обожал. Ничего этого у него больше нет; вернее, все это у него по-прежнему есть, но ему это неизвестно, ибо ужас состоит в том, что он сошел с ума!
Другим был Крапле, искусный художник-декоратор Марсельского театра, остроумный корреспондент наших иллюстрированных журналов, человек, по рисунку которого сделали великолепную декорацию замка Иф для постановки пьесы «Монте-Кристо» в Историческом театре.
Бедный Исторический театр! Никогда о нем не было столько разговоров, как теперь, когда его больше нет. Это был театр, где пытались ставить пьесы, а не делать деньги и где не рассчитывали на трюки, декорации и живые картины, нацеленные на то, чтобы привлечь зрителей. Жизнь доказала, что он был неправ и что «Овечье копытце» куда интереснее и драматичнее, нежели «Шевалье де Мезон-Руж», «Мушкетеры» и «Граф Германн».
Да упокоит Господь усопший Исторический театр, и да попустит он еще триста новых представлений «Овечьего копытца», чего я искренне желаю публике, которая пойдет его смотреть!
Итак, мы отправились в Италию.
Проезжая через Турин, я повидался с Гарибальди. За десять лет перед тем, когда во время осады Монтевидео он играл роль новоявленного Гектора, я одним из первых заговорил о нем во Франции[6]. Этот герой-поэт, этот кондотьер свободы, этот превозвышенный бродяга, этот Цинциннат 1860 года всегда обладал огромной властью над моим воображением; никто в тот момент не предвидел Сицилийской кампании: я один догадался о ней и, когда мы увиделись в Турине, тотчас же предсказал ему, что не пройдет и полугода, как он станет диктатором.
За свою жизнь мне довелось сделать несколько предсказаний такого рода, осуществить которые взялось Провидение, действовавшее, несомненно, по собственной прихоти и желавшее сыграть злую шутку с государственными мужами, обычно довольно плохими пророками.
В 1849 году, находясь по разные стороны Атлантики, мы, Гарибальди и я, протянули друг другу руки; оставалось лишь соприкоснуться нашим сердцам. Объятие сделало нас друзьями — искренними, верными, вечными.
Гарибальди еще не знал, что будет делать, и между нами было условлено, что он ничего не предпримет, не уведомив меня о своих действиях, и что я приму участие в любом его предприятии, что бы оно собой ни представляло.
По возвращении во Францию я получил копию письма, адресованного им королю Виктору Эммануилу; в этом письме он отказывался от чина генерал-лейтенанта пьемонтской армии, пожалованного ему королем, поскольку такой чин мог стать препятствием для осуществления его будущих замыслов.
Пятнадцатого апреля я получил записку с лаконичным вопросом: «Ты готов? У меня все готово».
Я тотчас уехал в Марсель, чтобы ускорить оснащение моей шхуны, которой придавали лоск мои добрые друзья, только что упомянутые мною, Ру и Крапле.
Третьего мая, присутствуя на концерте, я получил следующую телеграфическую депешу:
«Если желаешь быть с нами, поторопись! Мы отправляемся 5-го».
Как бы я ни торопился, отплыть раньше 9-го возможности не было.
Так вот, скажите, мог ли я, наделенный тем авантюрным духом, какой вы давно во мне распознали, не покинуть все, чтобы последовать за этим новоявленным Моисеем, этим вторым Иисусом Навином, ведущим народы в землю обетованную?
И я покинул все, даже вас, дорогие читатели.
Но теперь, как видите, я возвращаюсь к вам, словно блудный сын.
Однако на сей раз я принял меры предосторожности, и, если тот самый ветер, что погнал меня в сторону Палермо и Неаполя, погонит меня в сторону Венеции или Венгрии, «Монте-Кристо» не перестанет выходить. Я не из тех, кого расслабляют сорок градусов жары, голубое небо, лазурное море; в том очаровательном маленьком дворце, где до меня жили шесть королей, одна королева и восемь или десять принцев, я, хотя и успевая болтать, беседовать, нюхать цветы, глядеть на море и благодарить Господа даже за ненастные дни, работал, как у меня заведено, по двенадцать часов в сутки; итогом этих пяти или шести тысяч часов работы стали, худо-бедно, три десятка томов, и мой издатель, который держит их в ящике своего письменного стола, с полнейшим безразличием взирает на отшельника, затворившегося на Капрере, нисколько не тревожась о том, что будет делать он и что буду делать я, ибо газетного материала у него хватит на целый год и, зная, насколько я рад возможности беседовать с вами, он уверен, что, в каком бы уголке света я ни оказался, моя досужая болтовня непременно до него дойдет…