В этот момент вместо прежней преграды в отношениях между дочерью и матерью образовалась глубокая расселина; однако такие расселины легко превращаются в бездонные пропасти.
Мари Каппель рисует любопытную картину первого дня своего пребывания в Сен-Дени.
Необходимо привести здесь описание этого первого дня в Сен-Дени, а впоследствии и описание ее первого дня в Ле Гландье, чтобы читатель мог понять всю ту горечь, какая в первом случае излилась в сердце ребенка, а во втором — в сердце женщины.
«Мой первый день в пансионе был настолько разительно не похож на ту независимую и свободную жизнь, какой я жила прежде, что он оставил болезненные зарубки в моей памяти. Я еще спала, когда звонок разбудил наш огромный дортуар, предназначенный для двухсот девочек. Глаза мои удивленно открылись, и вместе с первой мыслью ко мне пришла и первая боль.
Причесавшись, воспитанницы входили группами по двадцать в умывальную, оборудованную кранами и большой медной раковиной. Девочкам, вставшим из теплой постели, вода казалась ледяной; почти ни одна из этих барышень не окунула в нее даже мизинца, и, увидев, как я вся посинела под холодной струей, они заулыбались и стали потешаться над моей фанатичной приверженностью к чистоте.
Облачившись в наши унылые платья, мы отправились к мессе, а затем на общую молитву. Однако теперь это были не несколько обращенных к благому Богу слов, содержащих просьбу даровать благоразумие самой себе и здоровье своим близким; это была длинная молитва, которую читали по толстой книге. В молитве нашлось отдельное место для папы, короля, епископов, диаконов, архидиаконов и всех монашеских орденов. На протяжении всего этого часа, проведенного в церкви, младшие девочки досыпали, стоя на коленях, а старшие либо повторяли уроки, либо дочитывали раздобытый тайком роман. Затем все построились и отправились в трапезную, где съели скверный завтрак, после чего, вплоть до начала учебных занятий, нас оставили во внутренних галереях аббатства.
Здесь полагалось учить уроки, однако подружки сбились в стайки и, прикрываясь своими учебниками, болтали и смеялись. Все смотрели на меня с дурацким любопытством пансионерок. Дочь славного генерала Домениля, с которой я познакомилась у моего деда и которую тоже звали Мари, представила меня нескольким воспитанницам, и с этой минуты я стала принадлежать к партии ярых бонапартисток.
Когда начались уроки, мне стали задавать вопросы. Поскольку учиться мне довелось почти самостоятельно, я крайне поверхностно познакомилась со своими учебниками и знала понемногу обо всем, не зная ничего обстоятельно. Возникло большое затруднение с тем, в какой класс меня определить; в конце концов я упросила оставить меня в отделении Мари, пообещав пересдать все пройденные предметы во внеурочное время. Способности, которыми я обладала, позволяли мне легко справиться с этой задачей.
Поскольку я рыдала, вместо того чтобы пользоваться разрешением бездельничать, полученным мною в честь этого первого дня, мне предложили опробовать отведенное мне фортепьяно, чтобы немного отвлечься.
Я едва не оглохла, войдя в зал, где стояло пятьдесят фортепьяно: все они звучали одновременно, создавая адскую разноголосицу из гамм, сонат, вальсов, этюдов, романсов и, каденций, исполняемых на всевозможных уровнях мастерства, так что все музыкальные жанры смешивались, контрастировали между собой и искажали друг друга. Я села за фортепьяно, но клавиши остались немы и лишь увлажнились моими слезами.
В два часа позвонили к обеду, а после обеда началась долгая перемена, проходившая в саду. Мари Домениль, изрядно устав от моей неизлечимой печали, оставила меня одну на скамейке, и я принялась размышлять о своей неволе и горевать о разлуке с отцом, Антониной, матушкой и няней Урсулой.
Одна из воспитанниц, проходя мимо, довольно громко произнесла:
— Ах, какая глупая плакса!
Эти слова вывели меня из оцепенения; я вытерла слезы и поинтересовалась у нее, неужели она не плакала так же, расставшись со своим отцом?
— Милая моя, если ты недовольна, давай, донеси на меня, — со смехом ответила она.
— Донести?.. Да вы глупая и злая.
— Что вы сказали? — насмешливым тоном переспросила она.
— То, что не станет открытием для тех, кто вас знает.
Эта воспитанница была лицемерной и ненавидимой всеми роялисткой; так что мой ответ сочли гордым, несколько несдержанным и чрезвычайно уместным. Я приобрела одну врагиню и десять подруг. Затем все снова взялись за уроки, а меня вызвали к директрисе, которая сделала мне весьма мягкое внушение и выступила с проповедью смирения, зная об отсутствии у меня этой добродетели, а точнее, о моей склонности к качеству противоположного характера.