В восемь часов вечера ужин, потом снова нескончаемая молитва, затем отход ко сну. На одной из кроватей дортуара состоялось заседание небольшого бонапартистского комитета, куда меня допустили, что принесло мне сильнейший насморк и полученное на следующий день взыскание».[9]
Начавшееся у Мари Каппель воспаление желудка, настолько серьезное, что понадобилось вмешательство медиков, предписавших ей каникулы сроком на месяц, вырвало ее, по крайней мере на время, из этой жизни, которой она противостояла с каждым днем все сильнее, вместо того чтобы приноровиться к ней. В Сен-Дени приехала г-жа Гapа́, чтобы забрать ее и увезти к себе; из двух своих теток Мари больше любила именно ее, однако этим сказано далеко не все: гордыня Мари делала ее завистливой, а эта гордыня оказывалась вдвойне уязвлена в доме г-жи Гapа́, красивой и богатой, в то время как сама девочка была бедной и довольно-таки некрасивой.
Тем не менее, по мере того как она взрослела, некрасивость эта делалась вопросом спорным, настолько живым было лицо Мари и выразительными ее черные глаза.
Вспомним те страстные чувства, какие она вызывала позднее, находясь на скамье подсудимых!
Мари оправлялась от болезни целый месяц, и как раз тогда ей впервые довелось взглянуть на светское общество; известный щеголь, полковник Брак, долгое время являвшийся любовником мадемуазель Марс, привел ее к этой выдающейся актрисе, которую, таким образом, она увидела у нее дома еще до того, как увидела ее на театральной сцене; затем — на детский бал, который давал герцог Орлеанский; затем — к г-ну Кювье, дочь которого позволила ей полюбоваться всеми чудесными зверями его сада.
Язвительный ум Мари не может отказать себе в удовольствии позлословить, когда она описывает упомянутый детский бал, для которого полковник заказал ей полный наряд Викторины из пьесы «Философ, сам того не зная».
«Мы приехали, — говорит она, — как раз в тот момент, когда герцогиня Беррийская открывала бал кадрилью; на ней было белое креповое платье, украшенное розовыми и белыми перьями, а голову ее венчала гирлянда из таких же перьев; наряд ее был куда красивее, чем она сама. Кроме того, я увидела там Мадемуазель, Великую мадемуазель, показавшуюся мне большой занудой. На балу я увидела также всех очаровательных дочерей герцога Орлеанского и танцевала большой галоп с герцогом Немурским. Его высочество никак не мог попасть в такт, наступал мне на ноги и все время отставал, так что в итоге я утомилась настолько же, насколько мне польстила эта из ряд вон выходящая честь».[10]
Затем, несмотря на ее мольбы, несмотря на ее слезы, несчастную Мари отвезли обратно в Сен-Дени; но в один злосчастный день ее бедная голова, разгоряченная воспоминаниями о недавних светских удовольствиях, не выдержала. У Мари началось воспаление мозга, осложненное воспалением легких. К концу третьего дня никакой надежды спасти ее уже не было, о чем письменно известили барона Каппеля, и в Сен-Дени спешно приехала г-жа Каппель. Она застала ребенка в состоянии сильнейшей горячки. Мари беспрестанно повторяла: «Мама, мама, мама, я умираю, потому что вы отвернулись от меня, я умираю от вашего равнодушия, я умираю от того, что папа меня позабыл!»
Мари было так плохо, что ее не решались везти домой. Приходилось дожидаться просвета, как говорят моряки. При первом же проблеске сознания у девочки мать обратилась к ней и пообещала, что, как только ей станет хоть чуточку лучше, ее заберут из Сен-Дени и возвратят к жизни, исполненной любви и свободы.
Это обещание оказалось действеннее всех врачей и всех лекарств, и две недели спустя девочка уже находилась в милом ее сердцу Виллер-Элоне.
VII
«О Боже! Такое горе чрезмерно для первого горя! Зачем отнял ты у меня столь рано мою опору и моего советчика, коль скоро уготовил мне в жизни столь трудные пути?.. Зачем? Неужели ты опасался, что с ним мне будет чересчур покойно на земле? Или же ты взял его на небо, чтобы туда устремляла я свои помыслы и надежды? О Господи, мне не прозреть бездонной глубины твоих замыслов, но во имя сострадания, коль скоро я не изнемогла под тяжестью моего креста, верни мне отца в уготованной тобой вечности!»[11]