Об Эжене де Монбретоне она говорит и отдельно:
«Уверяют, что в ту пору, когда Жоко, знаменитая обезьяна, была в большой моде, г-н де Монбретон научился изображать ее и добился такого огромного успеха в гостиных аристократического Сен-Жерменского предместья, что герцогиня Беррийская, наслышанная о нем, изъявила желание насладиться его талантом. Господин де Монбретон удостоился чести быть принятым в малых покоях Тюильри, дабы изображать там обезьяну, и милостивая принцесса вознаградила его, послав ему крест Почетного легиона.
Господин де Монбретон находил, что история Фернана Кортеса, поставленная на сцене как оперный спектакль, очень плохо придумана, и полагал, что великий Гомер родился в Ла-Ферте-Милоне».[16]
Если перо создано не только для того, чтобы писать, но и для того, чтобы изображать, то я не знаю эскиза лучше, чем эта зарисовка г-жи де Монбретон и ее сыновей.
Правда, не будучи знаком с ними, я не могу ручаться за портретное сходство; скорее я склонен думать, что насмешливое воображение Мари хватило здесь через край.
VIII
Тем временем свершилась Июльская революция. Мари Каппель, у которой никогда прежде не было мысли интересоваться политикой, начиталась газетных отчетов о событиях тех дней и сделалась страстной революционеркой. Ее семья, поначалу удивлявшаяся такому энтузиазму, не замедлила присоединиться к нему, когда стало понятно, что Революция обернулась выгодой для Луи Филиппа.
На одном из балов, которые в те дни давал г-н Лаффит, я встретил Луизу Коллар, уже давно ставшую г-жой Гapа́.
Я не виделся с ней двенадцать лет. Очаровательная юная девушка превратилась в восхитительную двадцатишестилетнюю женщину во всем блеске красоты, а главное, свежести, не поддающейся никакому сравнению.
Переходя из одного салона в другой, я заметил Луизу в тот момент, когда меньше всего ожидал ее увидеть. Радостно вскрикнув, я кинулся навстречу ей, но, оказавшись лицом к лицу с ней, запнулся, не зная, как к ней обратиться. Сказать ей «вы»? Сказать ей «ты»? Или «сударыня»? Или все-таки «Луиза»? Я покраснел, что-то залепетал и был уже на грани того, чтобы показаться смешным, но Луиза вывела меня из затруднения, сказав:
— Ах, это ты, Дюма? Как же я рада тебя видеть!
Преграда, наметившаяся между нами, рухнула благодаря ей, и я мог дать волю своей радости.
Если бы мне пришлось обращаться на «вы» к этой милой подруге моего детства, я был бы скорее огорчен, нежели обрадован нашей встречей.
Слава Богу, такого не случилось. Луиза взяла меня под руку, заявила, что ей нужно перевести дух, и внесла изменения в свою бальную книжечку с расписанием вальсов и кадрилей. Мы принялись говорить о Виллер-Котре, о Виллер-Элоне, о г-же Коллар, о моей матери, о страхе, который навела на меня г-жа де Жанлис, о парке, о гнездах, которые мы там разоряли, короче, обо всем нашем детстве, которое, словно река, остановленная на долгое время, внезапно возобновило свое прерванное течение; река эта неслась по просторам нашей юности, розовевшей в отблесках зари и лучах утреннего солнца.
Мне было двадцать восемь лет, ей — двадцать шесть; она находилась в самом расцвете своей красоты, я — на заре своей известности. Я только что поставил свои пьесы «Генрих III», «Кристина», «Антони», она рукоплескала им в театре. Мы смотрели друг на друга с любовью, проистекавшей из той чистой и святой юношеской дружбы, какая обладает ясностью драгоценного бриллианта; исходившее от нас облачко счастья отделило нас от всего остального мира, унеся далеко от него, а главное, подняв высоко над ним. Но нельзя было вечно оставаться в объятиях друг друга.
Нам пришлось спуститься с цветущих высот, где царствует вечная весна первых шестнадцати лет жизни; мало-помалу и с великим сожалением мы возвратились в действительность и в итоге вновь оказались среди самых красивых женщин Парижа и его самых знаменитых мужчин.
На целый час Луиза забыла обо всем, даже о своих триумфах; забыл обо всем и я, даже о своих чаяниях.
— Теперь мы будем видеться часто, — сказала она мне, выпуская мою руку и намереваясь вернуться на свое прежнее место.
— Нет, — возразил я, на мгновение удерживая ее руку, — напротив, мы будем видеться как можно реже, дорогая Луиза; повторяясь, подобный вечер производил бы на нас все меньшее впечатление и мало-помалу терял бы свою яркость; что до меня, то, обещаю, этот вечер я не забуду никогда.
С того вечера прошло тридцать шесть лет. Я сдержал свое обещание: он все так же ярок в моей памяти, как если бы, говоря о нем, я произнес слово «вчера»; да нет, он куда ярче, ведь если сегодня меня спросят: «Что вы делали вчера?», я, вполне вероятно, отвечу: «Понятия не имею».