Госпожа де Талейран забрала себе ленты, цветы, шарфы, перчатки и туфли, а взамен них положила в корзину все самое скверное, что ей удалось отыскать у старьевщиков Тампля.
Первый мой приезд к Колларам не оставил в моей памяти никаких воспоминаний об этих четырех прелестных детях, притом что Каролине должно было быть тогда одиннадцать лет, Эрмине — восемь, Луизе — около трех, а Морису — пять.
Не запомнились мне в тот раз и г-н Коллар и его жена.
Все эти образы начинают вырисовываться и соединяться в моем сознании лишь начиная с 1811 года.
О, вот тут дело обстоит совсем иначе! Каролине, позднее ставшей баронессой Каппель, шестнадцать лет; совершенно прелестная и грациозная, она, тем не менее, уступает в красоте двум своим сестрам, что все равно оставляет ей полную возможность быть красавицей.
Эрмине, позднее ставшей баронессой фон Мартенс, тринадцать лет; это возраст, когда девочка превращается в юную девушку, когда бутону требуется лишь одна-две весны, чтобы раскрыться и стать цветком; она наделена самой изящной фигурой, самой нежной красотой, о какой можно только грезить; она воплотит все, что сулит, и даже больше того, что сулит.
Луизе, позднее ставшей баронессой Гapа́, восемь лет. Это самый восхитительный ребенок на свете; никаким сравнением с тем, что есть в природном мире, нельзя передать то, что испытываешь при виде ее; сравнение с ангелом избито; пожалуй, самое точное представление о ней мог бы дать нежный бутон моховой розы.
Но кто стоял выше всех сравнений в отношении изящества, элегантности и аристократической красоты, так это г-жа Коллар, которой было тогда тридцать два или тридцать три года и которая еще и сегодня, спустя пятьдесят пять лет, предстает перед моим мысленным взором вся в белом, окутанная красной кашемировой шалью.
Сегодня мало кто сохранил в памяти эту красивую, надменную и царственную хозяйку замка, однако многим из тех, кто читает эти строки, вспомнится прелестная баронесса фон Мартенс, настолько же очаровательная и остроумная, насколько чопорен и скучен был ее муж; умершая всего лишь несколько лет тому назад, именно она, как в физическом, так и в духовном плане, более всего унаследовала от матери.
Но многим вспомнится и прекрасная, нет, прекраснейшая г-жа Гapа́, которая на протяжении тридцати лет царила в гостиных Французского банка и которую даже теперь, когда она в своих вдовьих одеждах обрела убежище в Вобюэне, по-прежнему, несмотря на ее шестьдесят два года, называют тем именем, какое она носила двадцать лет тому назад и будет носить до конца своих дней.
Из этих трех прелестных подруг моей юности две уже умерли, в живых осталась лишь одна; за последние сорок лет я видел ее дважды, с перерывом в двадцать лет, настолько различны, а порой и противоположны ветры, которые гонят по свету живых существ, вышедших из одного гнезда.
Теперь, когда я пишу эти строки, мы находимся всего в полульё друг от друга, но, похоже, так и умрем оба, не свидевшись снова.
На память мне приходит охотничье воспоминание.
Именно я убил косулю, которую подавали на свадьбе Луизы.
Мориса, позднее ставшего хозяином Виллер-Элона, я знал мало, поскольку в те времена, когда я наведывался туда, он почти всегда находился в коллеже; вся свою жизнь Морис провел в поместье, обожаемый женщиной, которую он в свой черед боготворил.
Что же касается г-на Коллара, то этот человек был самым большим жизнелюбом и весельчаком, какого мне доводилось знать, однако у него имелись две причуды: он хотел, чтобы в его школе были самые красивые во всем департаменте девушки, а в его овчарнях — самые лучшие во всей Франции мериносы; хотя в те времена мериносы стоили чрезвычайно дорого, я не думаю, что именно эти честные четвероногие проделали самую большую брешь в его капитале.
Поскольку г-н Коллар был счастлив в Виллер-Элоне, у него никогда не возникало желания принять участие в горячих политических спорах, бушевавших во Франции с 1815 по 1830 год, и все, что принесло ему возвращение Бурбонов и родство с герцогом Орлеанским, — это орден Почетного легиона, который он получил за улучшения, внесенные им в овечью породу, а точнее, в то, что Мари Каппель, чей стиль куда ярче моего, называет бараноманией.[3]
Впрочем, Луи Филиппу, всегда поддерживавшему добрые отношения со своими родственниками (мне доводилось видеть у него в доме аббата Сен-Фара и аббата Сен-Альбена, внебрачных сыновей Филиппа Эгалите, которых принимали там как законных братьев хозяина), даже не приходило в голову скрывать своего родства с г-ном Колларом, и он по-братски останавливался у него, когда самолично, как это было давно заведено, приезжал распродавать свой лес Виллер-Котре.