Суковатовы приходились Клочьевым троюродными или четвероюродными. Отец Суковатова тоже поначалу придерживался старого обычая и был довольно зажиточным купцом, но под конец жизни вдруг начал посещать церковь и прекратил всякие сношения с старообрядцами. Замечательно, что года через два после этого обращения дела его до того пришли в упадок, что он не в состоянии был платить гильдию и нашелся вынужденным записаться в мещане. С тех пор обеднение шло с такою поразительною быстротою, что через несколько лет у него уже не осталось ровно ничего. Старик не выдержал и умер, оставив семейство без всяких средств на руках сына, кончившего в то время курс в гимназии.
Михей Клочьев глубоко презирал Суковатовых и едва ли даже не был главным деятельным лицом в тех несчастиях которые их постигли. Он не только не принимал в свой дом ни одного из членов этого семейства, но даже никогда не упоминал об них, как будто их совсем не существовало. Но молодые Клочьевы еще не совсем забыли связи детства и нередко, тайком от отца, даже помогали Суковатовым, в особенности Катерина Михеевна. Неизвестно, знал ли об этом Михей Клочьев, но, судя по тому, что Катя хаживала к Суковатовым не редко и что в уездном городе подобные сношения скрыть почти невозможно, скорее нужно думать, что знал. Быть может, его самого несколько тревожила совесть; быть может, он хотя в этом отношении считал возможным отпустить несколько поводья, которыми держал своих детей в повиновении, рассчитывая наверстать эту поблажку на чем другом, более существенном; как бы то ни было, но он никогда ни одним намеком не дал почувствовать, что сношения его семейных с Суковатовыми были ему противны.
Таково было взаимное положение обоих семейств в ту минуту, когда начинается наш рассказ.
VI
Услуга
Веригина ввели в просторную комнату, в которой он более пяти минут должен был дожидаться, прежде нежели появился старик Клочьев. В комнате было светло и опрятно, но убранство ее далеко не отличалось удобством и красотою; стены не были обиты обоями, а просто выкрашены по штукатурке желтою краской; мебель заключалась в тяжелых и неуклюжих красного дерева стульях, обитых кожей, которые рядами стояли вдоль стен; эти стулья были сделаны еще отцом Михея Иванова и с тех пор ни разу не ремонтировались, но были как новенькие; в одном углу в глухом ящике постукивали часы; в другом, обращенном на восток, висела икона в серебряном окладе, с зажженною пред ней лампадой. В доме царствовала такая тишина, что Веригин слышал шелест, производимый каждым его движением; молодой приказчик, худой и бледный малый, в застегнутом длиннополом сюртуке, несколько раз входил и уходил из комнаты, но всегда так осторожно и бесшумно, что можно было подумать, что он был сделан из какой-нибудь мягкой массы. Веригину вновь припомнились рассказы Крестникова и Суковатова о суровом старике, и под влиянием этих воспоминаний холодно-стройная обстановка дома подействовала на него болезненно. Хотя он только и видел, что приказчика, и хотя этот человек, говоря с ним, глядел необыкновенно приветливо, но в самой этой приветливости была своего рода характеристическая особенность, которая замечена уже была Веригиным, несколько дней тому назад, в улыбке, взгляде и движениях Катерины Михеевны. И мысль его невольно перенеслась к этой женщине, и невольно же спросила себя, где-то она теперь и как-то живется ей среди этого строя. И то, что, при первом коротком свидании, прошло незамеченным, в эту минуту вдруг почему-то выдалось чрезвычайно выпукло. Стройная, несмотря на неудобную и некрасивую одежду, хотя, быть может, и следовало пожелать ей несколько менее полноты, фигура девушки встала перед ним как живая, вся освещенная тихою улыбкой послушания, игравшей на ее устах, и тем кротко-задумчивым взором, который, казалось, ласкал и гладил все, на что он ни упадал. А этот вздох, который намеднись вылетел из груди ее при расставанье? Что означал этот вздох? не противоречил ли он и приветливой улыбке девушки, и ее тихо ласкающему взору? Не говорил ли он явно об ином, безрадостном внутреннем мире, не свидетельствовал ли о горьком горе, все еще недостаточно подавленном, все еще порывающемся наружу, несмотря на суровое иго смирения?
«Где-то она? что-то теперь делает?» — вновь спрашивал себя Веригин и чувствовал, что сердце его словно загорается и какая-то необычная и сладкая тревога начинает проникать в его существо.
Мысль Веригина уже начинала проникать во внутренние комнаты дома Клочьевых, уже видела Катю окруженною детьми (она была «мастерицей» и постоянно обучала грамоте детей своих одноверцев) и рисовала при этом те изящно-наивные картины, которые способно нарисовать только очень молодое и очень целомудренное воображение и которых в действительности большею частью не бывает, — как внезапный приход хозяина дома положил конец мечтаниям.
С наружностью Михея Ивановича читатель уже знаком из предыдущей главы; здесь я считаю нужным прибавить только, что высокая, несколько сутуловатая фигура его, а также открытое румяное лицо и голова, обрамленная мягкими, слегка волновавшимися при движении седыми волосами, произвели на Веригина самое выгодное впечатление. Одет был Клочьев в род казакина из легкой шерстяной материи с довольно широкою на груди выемкою, с одной стороны которой пришит был ряд пуговиц, а с другой стороны вырезаны петли; казакинчик застегивался около пояса на крючки; сапоги были высокие, с голенищами, выходящими наружу, как вообще у всех людей старого обычая.
— От Павла Иваныча-с? — спросил старик Клочьев тихим, несколько вкрадчивым голосом, причем румяное лицо его светилось благосклонностью, — просим милости в гостиную! пожалуйте-с! Эй, молодец! приготовьте закусочку для господина чиновника!
— Позвольте отказаться от закуски; сверх того, вы ошиблись, принявши меня за чиновника: я занимаюсь частными делами. Вот и письмо к вам от Павла Иваныча Мурова.
— Так-с; а нам, признаться, думалось, что вы чиновники, потому как до нас и дела-то никому другому нет, окромя своего брата мужика да господ чиновников. Слава богу! слава богу! не оставляют-таки они нас, грешных!
Клочьев прочитал письмо Мурова и на минуту задумался, как будто бы находился в недоумении.
— Я еще Павла-то Иваныча в загоне в большом знал-с, — сказал он наконец, кладя письмо на стол, — он у нас здесь от купца Прокудина управляющим откупом был, прибыл к нам почесть что без исподнего платьишка, однако со временем столь изрядно дела свои поисправил, что уж и от своего лица начал кой около чего поторговывать.
Клочьев улыбнулся и ласково взглянул в глаза своему собеседнику.
— Да, кажется, он здешний край хорошо знает, — заметил Веригин, чтобы что-нибудь заметить.
— У нас, сударь, такая сторона, что живет больше кузнец да кожевник. Вот Павел Иваныч заприметил это и начал помаленьку да помаленьку расчет свой вести; свел, знаете, сначала знакомство на соседнем казенном заводе, стали ему оттуда чугунчику за вино поваживать; потом между татарами нашел по лошадиной части таких мастерков, которые кожи ему доставляли. И пошло у него, сударь, такое дело, что через два года нашего Павла Иваныча и не узнать, а через три года, глядим, уж катит к нам — да не управляющим, а хозяином. И стал он из лица полный да белый, и начал такой рукой дела делать, что многих здешних торговцев, кои послабее, даже совсем от торговли отбил. Бульвар-то, что около городнического дома, изволите знать? ну, это все он строил! и богадельню солдатскую он тоже выстроил, и на общественный банк десять тысяч пожертвовал! Да, благотворителем, именно благотворителем был граду сему! И когда уезжал-то от нас, так все только о том и говорил: ничего, говорит, я не хочу, окромя того, чтоб вы за меня богу молили!
Клочьев опять улыбнулся и опять ласково взглянул в глаза своему собеседнику, но Веригин понял, что в голосе и словах его звучала ирония.
— Вы хорошо были знакомы с Муровым? — спросил он.
— Я-то? Да как бы вам, сударь, сказать? Знакомства нашего с ним только и было, что совался он во все стороны, ну, и в нашу часть вгрызться хотел… только жиденек, сударь, жиденек еще паренек-от был. Наше дело капитала требует, да и опять-таки оно не сейчас, а десятками, может, годов заведено, так тут с одним удальством да бахвальством не много поделаешь! Указал было я ему в те поры, что каждому человеку своя линия от начала определена, да уж больно дошлый он парень-то! сам догадался, да и дал стречка отселева!