— Я люблю ее! — сказал он после нескольких минут размышления.
— Про кого вы изволите говорить? — спросил Вологжанин.
— И никому овладеть ее сердцем не позволю! — отвечал капитан.
— Мишка! подай водки!
— Благодарю! стакан квасу — и ничего больше! — возразил капитан.
Последовало несколько минут молчания.
— И она меня любит! скрывает, но любит… это верно! — продолжал капитан.
— Какая сегодня прекрасная погода! — прервал Иван Павлыч, — представьте, я был у генерала и…
Но тут Вологжанин заикнулся, потому что никак не мог вдруг изобрести, кого встретил или что делал у генерала.
«Проклятый язык! — подумал он с досадою, — вот, как не нужно, всякую дичь порет, а где нужно, тут его и нет!»
— И если вы задумали отнять у меня мое сокровище, — сказал Махоркин, — то я — лев!
Он встал и, скрестивши на груди руки, начал ходить по комнате. Потом стал к притолоке, вынул из кармана карандаш и заметил им рост свой; исполнивши это, взял за плечи Вологжанина и подвел его под мерку: не оказывалось восьми вершков. Результат этот, казалось, удовлетворил его, потому что он одну руку заложил за спину, а другою молча, но презрительно помахал пред самым носом Вологжанина, как бы желая сказать ему: «Ну, куда ж ты, жалкий человек, лезешь!»
Иван Павлыч ужасно покраснел и тогда же дал в душе своей обет, если испытание кончится благополучно, испороть Мишку беспримерным в истории образом за то, что смел пустить Махоркина в квартиру.
— Вы, конечно, сегодня гуляли, капитан? — спросил он, стараясь улыбнуться.
— Нет еще, — отвечал Махоркин, — но повторяю, что если будет продолжение замыслов, то я сотру того человека в табак и вынюхаю!.. дда, вынюхаю!
«Господи! да что ж это такое будет? Мишка, где же ты, ракальон ты этакой?» — вопиял мысленно Вологжанин.
— Да, и вынюхаю! и никто не узнает!
С этим словом Махоркин подошел к Ивану Павлычу, расстегнул сюртук свой и обнажил грудь, на которой рос дремучий бор волос.
— Ты это видишь? — сказал он, — это сила! это Самсон! Следственно, ты предуведомлен!
Павел Семеныч повернулся и медленными шагами вышел из комнаты.
— Уф! — крикнул во всю мочь Вологжанин, как только получил возможность овладеть своими чувствами.
VIII
Первый шаг сделан
«С.-Петербург, 15 августа 18 **.
Наша взяла, любезный друг Ваня, и я могу поздравить тебя с успехом. Каролина Карловна была в восторге от твоего письма, но велела тебе сказать, чтоб ты не посылал ни белорыбицы, ни осетрины, а прислал бы лучше денег, потому что ей кто-то сказал, что Крутогорская губерния — золотое дно. Между нами, ее барон стал к ней немножко холоден, и это заставляет ее несколько позаботиться насчет своего будущего. Описание твоего путешествия прелестно, и я жалею, что не могу напечатать письмо твое целиком в „С.-Петербургских ведомостях“. Как-то идут твои дела насчет предполагаемого супружества? Зная мою давнюю дружбу к тебе, я не сомневаюсь, что ты не откажешь принять от меня совет, как поступать в этом деле. Главное, любезный друг, тут смелость и натиск. Иди вперед и все вперед, несмотря ни на какие резоны, и будь уверен, что достигнешь желаемого. Женщины, mon cher, любят, чтобы их ставили au pied du mur,[53] и отговариваются только для соблюдения формальностей. Для женщины не может быть ничего отвратительнее так называемого „размазни“. Говорю это положа руку на сердце, потому что изучил женщин и знаю, что в отношении к ним одно только правило хорошо: вперед, вперед и вперед!.. А на твоем месте я все-таки до матримонии-то приударил бы и за Дарьей Михайловной. Судя по твоему письму, она должна быть аппетитная, да и в Петербурге имеются насчет ее кой-какие сведения, из которых можно заключить, что она дама чувствительная. Право, приударь, дружище! милее жизнь будет казаться!
А мы здесь проводим время очень приятно. Я, как ты знаешь, в качестве ami de cœur,[54] бываю везде, где блистает Каролина Карловна. На днях была у нас partie de plaisir,[55] и Каролинхен за обедом, будучи веселее обыкновенного, пустила в своего барона бокалом и в нескольких местах разрезала ему лоб. Это-то, быть может, и причина, что в отношениях их поселилась некоторая холодность, потому что в первую минуту барон, как кажется, очень обиделся. А впрочем, что же писать тебе об этом! все это теперь чуждо для тебя, которого занимает теперь иной мир и иные интересы. Господи! как подумаешь, что я теперь один, без утешений дружбы, и что ты далеко, далеко, в каком-то тридевятом Крутогорске, поневоле делается грустно!