Филип был поражен. Он отчаянно разозлился на опекуна за то, что тот нарушил свое слово.
— Я считал это делом решенным,— сказал он.
— Как бы не так! Я написал, что твой уход был бы величайшей ошибкой.
Филип немедленно сел за стол и сочинил крайне резкое письмо дяде. Он не стеснялся в выражениях. Он был так зол, что долго не мог заснуть и рано утром проснулся в мрачном настроении. Он едва дождался ответа. Ответ пришел через два или три дня. Это было кроткое, грустное письмо от тети Луизы; по ее словам, ему не следовало так писать дяде: он причинил ему большое горе. Он поступил жестоко и не по-христиански. Надо ему понять, что они стараются для его же блага; они куда старше его, и им виднее, что для него лучше. Филип сжал кулаки. Он часто слышал такие доводы, но не понимал, почему их надо принимать на веру; дядя и тетя не знают современных условий; почему они так уверены, что раз старше его, значит, и умнее?.. Письмо заканчивалось сообщением, что мистер Кэри взял обратно заявление об уходе племянника из школы.
Филип кипел негодованием до следующего вторника: во вторник и четверг после обеда их освобождали от уроков, потому что по субботам они вечером ходили в собор.
Филип задержался в классе позже других.
— Прошу вас, сэр, разрешите мне после обеда поехать в Блэкстебл,— попросил он.
— Нет,— отрезал директор.
— Мне нужно поговорить с дядей по важному делу.
— Разве ты не слышал, что я сказал «нет»?
Филип не стал возражать. Он вышел из класса. Его душила ярость от перенесенного унижения — унизительного отказа. Он ненавидел директора. Филип приходил в бешенство от всякого проявления деспотизма, особенно когда человек даже не считал нужным объяснить причины совершенного им насилия. Он был слишком зол, чтобы обдумывать свои поступки; после обеда он пошел знакомыми закоулками прямо на станцию и как раз поспел к поезду в Блэкстебл. Дядя и тетя были в гостиной.
— Ба! Откуда ты взялся? — спросил священник.
Он не мог скрыть, что совсем не рад приезду Филипа, и был слегка смущен.
— Я решил приехать и поговорить с тобой. Я хочу знать, почему ты обещал мне одно, когда я был здесь, а через неделю сделал совершенно другое.
Филип был немножко испуган своей храбростью, но он заранее обдумал все, что скажет, и, как ни билось его сердце, заставил себя произнести эти слова.
— Тебе разрешили сегодня приехать?
— Нет. Я просил Перкинса, но он отказал. Если ты хочешь донести ему, что я был здесь, ты можешь причинить мне целую кучу неприятностей.
Миссис Кэри дрожащими руками продолжала вязать. Она не привыкла к скандалам, они ее крайне волновали.
— Ты этого заслуживаешь,— сказал мистер Кэри.
— Если хочешь быть ябедой, пожалуйста. После твоего письма Перкинсу от тебя всего можно ожидать.
Со стороны Филипа было глупо так говорить — священник дождался нужного ему предлога.
— Я не желаю выслушивать твои дерзости,— произнес он с достоинством.
Он встал и поспешно ушел к себе в кабинет. Филип услышал, как он захлопнул за собой дверь и запер ее на ключ.
— О господи, хоть бы мне скорей исполнился двадцать один год! Какой ужас быть связанным по рукам и ногам!
Тетя Луиза тихонько заплакала.
— Ах, Филип, как ты мог так говорить с дядей! Прошу тебя, пойди и извинись.
— И не подумаю. А с его стороны красиво пользоваться тем, что он опекун? Ведь это просто перевод денег — платить за меня в школу; но ему до этого и дела нет. Деньги-то не его. Зачем только меня отдали на попечение людям, которые ни черта в этом не смыслят.
— Филип...
Услышав ее голос, Филип сразу прервал свою яростную тираду — такое в нем было отчаяние. Он только теперь почувствовал всю резкость своих слов.
— Как ты можешь быть таким жестоким? Ты ведь знаешь, что мы стараемся для твоей же пользы. Конечно, у нас нет опыта... Будь у нас дети, все было бы иначе. Вот почему мы посоветовались с мистером Перкинсом.— Голос ее задрожал.— Я старалась быть тебе матерью. Я всегда любила тебя, как собственного сына.
Она была такая маленькая и хрупкая, во всем ее облике старой девы было что-то донельзя грустное. Филип был растроган. Он почувствовал, как горло его сжалось и на глазах выступили слезы.
— Прости меня,— сказал он.— Я вел себя как последняя скотина.
Он встал перед ней на колени, обнял ее и стал целовать увядшие мокрые щеки. Она горько рыдала, и он вдруг ощутил острую жалость к этой зря прожитой жизни. Никогда еще она себе не позволяла так открыто проявлять свои чувства.
— Я вижу, что не стала для тебя тем, кем хотела стать, но, ей-богу же, я не знала, как это сделать. Я ведь так же страдаю, оттого что у меня нет детей, как и ты, что у тебя нет матери.