Он жил у меня долго после того, лет шесть, если не больше. Он снарядил меня и в дальнее кругосветное плавание.
Тонкость его внимания ко мне простиралась до мелочей. Корабль наш не сразу вышел в море. Нас, собиравшихся в путь, созывали в Кронштадт, и потом откладывали выход в море на два, на три дня – и мы уезжали в Петербург. Мой небольшой багаж был уже на корабле, и я поручил Матвею сдать мою городскую квартиру. Мебель моя и разные вещи были отданы – теперь не помню кому. Оставался в пустой квартире один Матвей.
379
Какую суету и усердие выказывал он, когда я внезапно являлся, за отсрочкой отплытия, в мои опустевшие комнаты! Он не допустил никоим образом, чтоб я ночевал в гостинице. Он, бог его знает, где и как, достал мне постель, тюфяк, подушки, одеяло, даже принес откуда-то, как теперь помню, какую-то женскую горностаевую кацавейку, вместо шлафрока, устраивал мне ложе, поил утром и на ночь чаем и с тоскливой, жалкой миной опять прощался со мною, так что я готов был заплакать. Но тут же он прибавил сквозь слезы: «Я помолюсь за вас, барин, и отца Иеронима попрошу помолиться, чтоб воротились… здорово, благополучно… «винералом»!»
Я проплавал два года, да возвращаясь Сибирью, ехал около полугода, и реками и сухим путем, с августа до февраля. С дороги, помнится из Казани, я писал друзьям в Петербург, чтобы отыскали мне квартиру, нашли какого-нибудь слугу и дали бы мне знать в Москву.
Это было в 1855 году. Тогда уже открыта была Николаевская железная дорога. Я получил известие, что подходящая мне квартира найдена на Невском проспекте, с обозначением № дома.
Не без волнения подъезжал я с багажом, в наемном экипаже, к означенному дому, думал о том, сколько мне предстоят хлопотать устраиваться на новой квартире, заводиться тем, другим – вместо отдыха после такого длинного пути!
Робко я позвонил у дверей новой своей квартиры, сопровождаемый дворником. Дверь отворилась и на пороге явился – Матвей!!
Я ахнул от изумления, от радости.
– Барин! Барин! – орал во все горло, обнажая десны, Матвей, как будто кричал: «Пожар! караул!» – и бросился целовать мне руки, плечи, смеялся, скакал, рвал у дворника и у меня мешки, плед, вещи из рук.
– Все готово-с, пожалуйте, барин! Бог услышал мои молитвы – отец Иероним… обедню ему закажу… И постель уже пятый день готова… дров купил… уголь, свечи… все есть… чай, сахар два фунта…
Проговорив это скороговоркой, разинув рот, задыхаясь, он опять скакал около меня, буквально рвал с меня платье.
– Успокойся, друг мой! – просил я, но напрасно.
380
– Вещи где, чемодан, платье, белье?..
– Там, в карете все… дворники принесут, погоди! – унимал я.
– Пойдем, пойдем, Василий! – тащил он дворника. Насилу я мог сунуть ему деньги и заплатить за карету.
Все принесли. Через час я уже сидел за чаем, в своем кресле, с сигарой – как будто никуда не выезжал.
А Матвей разбирал мое платье, белье, разложил груды по стульям, столам, диванам.
Просто умилительно!
«Добрый, славный, честный, но и какой смешной Матвей!» – думал я, глядя, как он суетится. Недаром лакеи смеялись над ним! Как же не смешной: не лжет, бережет и свои и чужие деньги, и все, что ему доверяют, мало ест, не пьет вина, не обманывает, преследует воров, и не со злобой, а с сожалением вспоминает о побоях барина, да еще ищет свободы! Как же не смешной! Таким, глядя на него, и считают его все: но не замечают в нем эти все то несмешное, чего у них самих нет, что светится в этом чахлом, измученном теле и неожиданными искрами прорывается наружу. Дон-Кихот тоже был смешной!
Матвей разложил платье, белье, вещи, конечно, не на свои места, руководствуясь не моими, а своими соображениями. Но я просил его отложить все до утра. Утром, лишь только я встал, он явился… с «ерестром» привезенного мною платья, белья и вещей и со счетом купленного им к моему приезду сахару, чаю, дров и прочего. «Хлеб», «свечы», «мило» (мыло) опять запестрели в глазах.
– Дрова семьдесятью пятью копейками дороже прошлогоднего! – горестно заметил он. – Зато сахар и свечи дешевле, – прибавил он и просиял, суя мне счет и «ерестр».
Я в отчаянии всплеснул было руками, потом расхохотался. И он показал десны.
– Ты все такой же, Матвей: неисправим!
Он стоял передо мной, все в своем сером сюртуке, с невозмутимым спокойствием, но с примесью тихой радости в глазах о том, что я опять у себя, а он у меня. Он, кажется, любовался мною.
– Тебе цены нет: знаешь ли ты, Матвей?
Он понял это буквально.
– Барин мой сбавил цену, соглашается теперь на
381
пятьсот! – живо, захлебываясь от радости, сказал он: – Приказчику велел писать ко мне, а я послал письмо, что скоро деньги вышлю… Четыреста у меня уж есть, – доверчиво, шопотом прибавил он, – месяца через три, бог даст, прикоплю и остальное.
– Как четыреста: ведь у тебя еще до моего отъезда была уж эта сумма! Теперь должно быть вдвое. Разве ты не копил без меня, или прожил?
Лицо у него помрачилось и приняло такой мертвый вид, какого я прежде не замечал.
– Тех денег уж нет, барин… – сказал он с передышкой, глядя в сторону.
– Куда же они делись: украли, что ли, воры были?
Он вдруг ожил, десны показал.
– Никак нет, барин: куда ворам! Я бы изловил их… и вот как…
Он показал руками, как бы он истерзал вора.
– Ног бы не унесли, не токма денег…
– Куда ж они делись?
Он помолчал минуту.
– Кум пропил! – с глубоким вздохом, зажмурив глаза, прошептал он.
– Пропил! Зачем же ты давал: ты бы в банк положил…
– В банке нельзя держать: деньги часто нужно давать взаймы – куда в банк бегать! Я и отдал куму на сбережение: они с женой живут одни на квартире, комната у них не бывает пустая: то он, то жена всегда дома. У них я и мои закладные вещи держал. Только я да они двое и знали об деньгах… Сам я угол нанимал; в углу, известно, барин, всякий народ толчется… утащат. Я и отдал куму спрятать!.. – прибавил он шопотом, с тяжким вздохом. – Он держал их в трубе в горшечке, чтоб не заметили да не украли – и все таскал, сначала понемногу, а потом взял всё и месяца три пропадал… все пил!
Опять глубокий вздох и изнеможенный вид. «Жалкий, жалкий!» – ворочалось у меня в душе…
– Так и не отдал? – спросил я.
– Где отдать! Обнищал весь: я ему, как пришел, свои старые сапоги дал, да от вас панталоны оставались, нечего надеть ему, отдал, деньгами тоже рубль дал… – добавил он, закрыв глаза.
382
– Какие же это теперь у тебя четыреста рублей – где ты взял?
Он вдруг ожил, глаза засветились…
– Опять накопил, барин! – торжествуя, скороговоркою, обнажая десны, сказал он. – Дела шибко, хорошо пошли. В доме, где я жил, молодые господа были: вот они часто бирали, проценты, какие хочешь, давали. Иногда брали без залога и все отдавали аккуратно! Года в полтора я все, почесть, воротил. Теперь опять много заложенных вещей здесь у меня лежат…
Прошел с год, Матвей мой стал поговаривать, что он хочет снять квартиру, пускать жильцов… Я с болезненным изумлением взглянул на него.
– Ты хочешь покинуть меня! – почти горестно воскликнул я.
– Теперь нет-с, нет! – заторопился он говорить, – а вот к осени, барин, отпустите меня (это было в апреле)!.. – Он так жалостно просил. – К осени приказчик мне вышлет отпускную, когда я деньги пришлю в контору, не все, половину, а другую после… У меня еще пятьсот останется, – таинственно прибавил он.
Я вздохнул.
– Что ж делать – простимся! – сказал я.
– Я вам другого поставлю, барин, такого же…
– Нет, Матвей, такого мне не найти!..
Тут он поведал мне неожиданную весть, что у него есть женщина на примете и что она непрочь за него замуж…
Я не дослушал и встал в изумлении с кресел.