Мгновенно освоившись в обществе Роджера-Питера, Уэйтс говорит:
— Знаете, я вас видел пару дней назад, вы шли прямо по хайвею.
— Господь раздвинул вокруг меня машины, так что никто меня не сбил, — отвечает Роджер-Питер.
— Я в этом не сомневаюсь. Мне нравится ваша тележка. Только зачем вы написали это объявление? Что оно значит?
— Я больше про это не говорю, — изрекает Роджер-Питер, вежливо, но твердо.
Он встает, преподносит нам одну Библию на двоих, берется за свою тележку и отправляется на восток встречать тотальное разрушение вселенной. Уэйтс смотрит ему вслед и позже, пока мы идем к дверям, говорит, что встретил недавно на той же самой дороге еще одного бродягу с такими же апокалиптическими объявлениями.
— Предлагал мне купить у него ослицу. Беременную ослицу. Пришлось идти домой и спрашивать у семьи, можем ли мы вложить сейчас деньги в беременную ослицу. Но они решили, что нет: с ней будет слишком много хлопот.
Тридцатилетняя музыкальная карьера Тома Уэйтса не похожа ни на чью другую в этой стране. Он отнюдь не взлетел к славе, как метеор. Он просто появился — грубый, нежный, меланхоличный, ни на кого не похожий, певец небольших залов, пианист, бродяга-отшельник в костюме за семь долларов и в стариковской шляпе, — таким он и остался. Он без устали химичит со своей музыкой (начиная с самого первого альбома 1973 года «Closing Time» он дарит нам то трагические блюзы, то наркотический джаз, то мрачную немецкую оперу, то сумасшедшие пьяные карнавальные мамбо — и это далеко не все стили), но никогда — со своим имиджем, из чего можно заключить, что это вовсе не «имидж».
Тома Уэйтса редко можно увидеть на публике, хотя он не абсолютный затворник. Время от времени он ездит в туры, недавно выступил у Джея Лино[433], изредка снимается в кино («Клуб “Коттон”» и «Дракула» Фрэнсиса Форда Копполы, «Короткие истории» Роберта Олтмена) и тогда затмевает всех, кто оказался в кадре. И все же он предпочитает держаться в тени. Он согласился встретиться сегодня со мной лишь потому, что скоро выходит его новый альбом, которому, как он полагает, нужна реклама. Альбомов вообще-то два. (Один называется «Alice», другой — «Blood Money», их единство, сложность и мрачную красоту мы еще обсудим в этой статье, так что, пожалуйста, не расслабляйтесь.)
Всем известно, что интервьюировать Тома Уэйтса — дело нелегкое. Репортеры обижаются на него за то, что он говорит невнятно и «никогда не отвечает прямо». (На вопрос, почему он ждал шесть лет, прежде чем выпустить новый альбом, Уэйтс ответил ледяным тоном: «Торчал в дорожной пробке».) Он знаменит тем, что сочиняет на ходу истории о самом себе. Не из злого умысла, заметьте. Скорее чтобы потянуть время. Его забавляет вся та чепуха, которую из года в год печатают о нем в газетах. («Мой отец был метателем ножей, — сказал он как-то. — А мать — воздушной гимнасткой. Так что наша семья из шоу-бизнеса».)
Этот парень не самый ходкий товар на свете. У него непривычная внешность и не такой уж приятный голос. За последние десятилетия этот голос столько раз называли наждачным, что можно подумать, принят закон, требующий от журналистов такого эпитета. Уэйтсу это описание поднадоело. Он предпочитает другие метафоры. Девочка со Среднего Запада написала ему в письме, что его голос напоминает ей темно-красный фейерверк и клоуна, а он ей ответил: «Ты все правильно поняла, малышка. Спасибо за то, что слушаешь».
У него поразительное сонграйтерское чутье на меланхолию и мелодию. Его жена говорит, что все его песни можно разделить на две большие группы — «все умерли» и «все рыдают». Последние способны заставить вас кататься по полу от тоски и жалости (сразу приходит на ум небольшой сногосшибательный номер «Christmas Card from a Hooker in Minneapolis»). У него никогда не было хитов, хотя Род Стюарт и поднял уэйтсовский «Downtown Train» в первые строчки чартов. Однако другие песни Тома Уэйтса не столь легко приживаются на радио. (Как вам следующий текст для прилипчивой поп-песенки: «Наш дядя Билл все-все пропил. / Он раздулся, как два пирога, / А подружка его прям из Пуэрто-Рико, / У нее костяная нога»?[434])
Именно эта мрачность и эксцентрика не позволяют Уэйтсу стать мегазвездой. Но и безвестность ему тоже не грозит. Вот уже тридцать лет подряд — время, за которое куда более яркие и привычные глазу звезды успели сверкнуть и растаять в горячих лучах прожекторов, — Том Уэйтс поднимается на тускло освещенную боковую сцену, садится за рояль (или берет гитару, или сузафон, или коровий колокольчик, или пятидесятигаллонную бочку из-под бензина) и обрушивает на своих верных слушателей экстраординарные звуки.