Бекет (улыбается). Это потом. Признайся сначала, что это глупо. (Смотрит на нож, держа его кончиками пальцев.) Кому предназначалась эта кухонная принадлежность?
Монашек не отвечает.
Ведь этой штукой можно убить только один раз. Полагаю, что ты пустился в дорогу не ради простого нормандского солдата?
Монашек не отвечает.
(Еще суше.) Они будут пытать тебя, дружок. Не видел, как пытают? По должности мне случалось при этом присутствовать. Каждый надеется на силу своего духа. Но они чудовищно изобретательны, нашим ослам-медикам не мешало бы поучиться у них знанию анатомии. Поверь моему опыту: заговоришь, все говорят. Если я поручусь, что ты мне во всем признался, это облегчит твою участь. А это ценно.
Монашек не отвечает.
Впрочем, в этой истории есть одна забавная деталь. Ты зависишь непосредственно от моего суда. Назначая меня канцлером, король отдал все монастыри Гастингса в мое распоряжение. Сделано это было не без задней мысли, но я притворился, что ничего не заметил.
Монашек (пятится). Вы Бекет?
Бекет. Да. (Разглядывает нож, по-прежнему держа его двумя пальцами, с легким отвращением.) Ты резал не только хлеб. От ножа воняет луком, как от ножа истинного саксонца. Правда, вкусный лук в Гастингсе, а? (Со странной улыбкой смотрит на нож, потом поднимает глаза на бессловесного монашка.) Ты так и не сказал мне — для кого он? Если для меня, то, согласись, момент выбран хорошо, не считая небольшой детали — нож держу я.
Монашек не отвечает.
Ты знаешь несколько языков, а молчишь. Боюсь, наш разговор не далеко уйдет. Если нож предназначался для короля, то это не имело никакого смысла, малыш. У него три сына. Короли всегда пускают ростки! Ты хотел — один — освободить свой народ?
Монашек. Нет. (Глухо.) Освободить себя.
Бекет. От чего?
Монашек. От бесчестия.
Бекет (неожиданно серьезно). Сколько тебе лет?
Монашек. Шестнадцать.
Бекет (мягко). Вот уже сто лет, как норманны заняли остров. Твоему бесчестью уже много лет. Твой отец и дед испили чашу до дна. Теперь она пуста.
Монашек. Нет.
Бекет (в глазах его мелькнула тень, мягко). Итак, в шестнадцать лет ты проснулся однажды в своей келье от колокольного звона. Звонили к ранней мессе. Значит, это колокола повелели тебе взять весь позор на свои плечи?
Монашек (кричит, как затравленный зверь). Кто вам это сказал?!
Бекет (мягко, небрежно). Я же сказал тебе, что говорю на многих языках. (Бесстрастно.) Ты знаешь, что я тоже саксонец, как и ты?
Монашек (замкнуто). Да.
Бекет (улыбаясь). Плюнь. Тебе же хочется.
Монашек смотрит на него немного ошеломленно, потом плюет.
Легче стало, да? (Неожиданно твердо.) Меня ждет король, наш разговор и так затянулся. Я хочу сохранить тебе жизнь, хочу встретиться с тобой еще раз. (Беззаботным тоном.) Ты понимаешь, что это чистый эгоизм… Ведь твоя жизнь не имеет для меня никакого значения, но так редко судьба сталкивает человека с его собственным призраком, юношеским. (Зовет.) Эй, солдат!
Солдат подходит и, гремя оружием, застывает в позе «смирно».
Немедленно иди за прево.
Солдат убегает.
(Возвращается к молчаливому монашку.) Прелестное утро, не правда ли? Солнце уже пригревает сквозь легкую дымку… Франция красива! Но я так же, как и ты, предпочитаю густой туман над песчаными равнинами Гастингса. Солнце — это роскошь. А мы с тобой из той породы, которая презирает роскошь.
В сопровождении солдата входит прево. Это важная персона, но не для Бекета, это сразу заметно.
Господин прево, ваши люди задержали этого монашка, бродившего вокруг лагеря. Это послушник монастыря в Гастингсе, и он подсуден именно мне. Распорядитесь переправить его в Англию, чтобы там в монастыре не выпускали его из виду вплоть до моего возвращения. В настоящий момент против него особых обвинений нет. Я хочу сказать, чтобы с ним не обращались грубо, но зорко следили за ним. Вы отвечаете мне за него.