(Ни Сара, ни Томас не реагируют на ее слова и на то, что она уходит).
Сара Чаттертон. Томас! Мне не видно, что ты там делаешь.
Томас. Упражняюсь в чистописании.
Сара. Ты все не шелохнешься… Часы на башне Марии Рэдклифской уже четырежды отбивали по полчаса с тех пор, как ты вернулся.
Томас. Да неужели? Я здесь уже так долго?
Сара. Ты не проголодался? В ларе еще должен быть хлеб.
Томас. Знаю, мама. Но я сегодня не голоден.
Сара. Мне страшно за тебя, Томас. Той малости, что ты ешь, недостаточно. Раньше ты, по крайности, наедался хлебом. Но теперь и о нем не думаешь.
Томас. Почти час, как я о нем не вспоминал. А должен был бы… хотя бы ради тебя. Уже восемь, если ты правильно посчитала. Я, пожалуй, принесу чай и хлеб — бабушке сегодня не до того.
Сара. Хлеб для тебя! Я-то тихо лежу в кровати, мне он не нужен. Супа, который мы ели на обед, для меня достаточно. Ты же все время на ногах; ты долго отсутствовал: вероятно, ходил с юным господином Уильямом — или с Кэри — на луг возле реки.
Томас. Нет. Я был один… или почти один. Мама… Мне сегодня не хочется есть. Я подержу руки в теплой воде. Они замерзли. А больше ничего не надо. К ночи я жду Уильяма. Он будет спать у меня. Я нуждаюсь в его тепле, когда не сплю в дортуаре Колтонской школы и со мной не делится теплом мой тамошний постельный товарищ.
Сара. Не нравится мне, что ты говоришь. Ты надеешься на здоровье других. А тебе бы надо самому питаться получше. Ты молодой, ты растешь и должен был бы иметь аппетит — как все другие, кто молод и кто растет.
Томас. Я уже поел, мама… Раньше… Прежде чем вернулся домой.
Сара. Это на улице или на лугу тебя досыта накормили? Кто в такое поверит? Или человеческая жестокость в одночасье исчезла, и нашлись желающие чем-то угостить бедного ребенка? Ты лжешь, Томас: лжешь, чтобы я взяла этот хлеб.
Томас. Я в самом деле хочу, чтобы ты взяла хлеб; но я не лгу.
Сара. Тебе скоро будет пятнадцать. С пятнадцати или шестнадцати лет человек лжет.
Томас. Я не лгу.
Сара. Человек греховен — и очень слаб.
Томас. Ты несправедлива ко мне.
Сара. Не хочу тебя обижать. Значит, ты среди бела дня заснул и увидел сон. Избавился от голода во сне. Давай сойдемся на этом. Я могла бы сообразить, что ты заснул. В комнате было очень тихо. Меня мучили дурные предчувствия. Я не слышала твоего дыхания. Слышала, как сочатся капли по стенам. Как дерево потягивается и трещит. Что-то было и за окном. Ветер — или чья-то рука. Рука Марии Рэдклифской, по стеклу… Томас — в последние недели опять схоронили десятерых. Далеко ли они отсюда — или остаются пока в могиле? Кто знает?
Томас (подходит к ее кровати). Не думай так много о мертвых; от этого тебе лучше не станет.
Сара. Они рядом. По ту сторону улицы начинается их царство. Я часто думаю, что твоим отцом был умерший. Он лежал в гробу, а ты тогда был еще чем-то очень маленьким в моем животе; ты появился на свет через три с половиной месяца. И родился мертвым, как твой брат Жиль Малпас, которого ты должен был заменить. Ты не дышал. Но твой дядя Ричард, могильщик, как раз в тот момент заглянувший к нам в окно, не желал возиться теперь еще и с тобою. Он вошел в комнату, поднял тебя с пола — миссис Эскинс уже готова была предать младенчика земле, — вынес на улицу и, ухватив за ножки, вертел над своей головой, пока ты не закричал. С тех пор ты здесь. Хоть, похоже, сплошь сотворен из смерти.
Томас. Я, однако, не отличаюсь от других людей.
Сара. Ох… Ты себя не знаешь. Миссис Эскинс говорит, ты горд, как Люцифер.
Томас. Она что же — лично знакома с этим прекраснейшим ангелом?
Сара. Какой ребенок стал бы так насмехаться? Но ты, увы, уже не ребенок. Ты рослый, хотя ешь мало; ты выглядишь почти как мужчина, хоть непонятно, в силу каких причин; ты умен, но я не знаю, кто тебя учил уму-разуму.
Томас. В раннем развитии нет ничего плохого; скорее, это преимущество.