Арран. Значит, вы слишком горды, чтобы взять деньги у хастлера?
Томас. Да, я горд. Это отговорка, оправдывающая мои дурные поступки. Но я вообще больше не хочу быть Томасом Чаттертоном.
Арран. Наверное, ни один человек не может стать кем-то другим, сэр. И потом, ваша натура все-таки предпочтительнее… моей, к примеру.
Томас. Чем же? Интересно узнать.
Арран. Имей я ваши серые глаза… Я хотел сказать: ваш взгляд, ваше лицо… или как это называется… Мне бы не пришлось так усердствовать, чтобы рекламировать свою круглую задницу. Лицо у меня плоское, как сковорода, — это многие говорили. Я был зачат в кровати поденщика… если, конечно, там было что-то вроде кровати. Лоб мой часто собирается в складки, волосы рыжие. А ноздри настолько широкие, что в них попадает дождь. Чем я заслужил, что родился таким нескладным? Что у меня нет родителей? Что я, сверх того, постоянно боюсь — боюсь еще худших бед?
(Он беззвучно плачет).
Томас. Арран… Арран… Да, мы отребье. Чей-то эксперимент, причем неудавшийся. Наш удел — бесправие. А гордость… мы ведь заговорили о гордости… дает единственный спасительный шанс. Когда кто-то один не захочет терпеть унижения… перестанет глотать обиды… откажется от тех крох надежды, что порой выпадают и нам, беднякам, и ничего больше для себя не потребует… кроме по праву принадлежащего всем: неба… Тогда мы, высоко подняв головы, узнаем: не разочарует ли нас и оно.
Арран (раскуривая трубку). Я понял не все, что вы сказали, сэр. Но сейчас мне пора спускаться.
(Уходит).
Тем временем стемнело. Томас Чаттертон зажигает свет.
Томас (пишет). «Кто осужден на горькую нужду, на беды…» Нет! Стихи, как проявление жалости к себе, — с ними должно быть покончено. С Томасом Чаттертоном должно быть покончено. Голод в желудке и гной в промежности… гул в голове… этот страх… это промедление, хотя единственная гложущая воля, нацеленная на то, чтобы обеспечить мне окончательный покой, пронизывает меня и мои кровеносные сосуды… — покончить со всем этим! Протесты, делириум смертного страха, ужас перед последней болью — (Он снова начинает писать.)
Непогрешимый доктор, а в прошлом мое лекарство, примите это послание во искупление долгой немоты. Ваша просьба — чтобы я дал о себе знать — была бы давно исполнена, если бы я понимал, как целесообразней всего писать стихи: сочинить ли кармен-гендекасиллаб[21], или гексастихон[22], или огдастихон[23], и, опять же, — тетраметром[24] или септенарием[25]. Соблаговолите услышать, что я уже давно страдаю от поэтической кефалопонии[26], сиречь тяжести в голове, так что лучше я сразу начну с акростиха, но от него плавно перейду к тренодии, сиречь надгробному плачу. Это стихотворение могло бы звучать так: первая строка — акаталектус, сиречь совершенно чистый стих; вторая — этиология, сиречь исследование причины того, о чем говорилось в первой строке; третья-акирология, сиречь неправильный способ письма; четвертая — эпаналепсис, сиречь повторение предыдущей строки, с перехлестной рифмовкой; пятая — диатипосис, сиречь наглядное изображение красоты; шестая — диапоресис, сиречь смущенная болтовня успеха; седьмая — брахикаталектон, сиречь такой стих, у которого в конце чего-то не хватает; восьмая — экфонезис экплексиса, сиречь вскрик удивления. Короче: эмпориум, сиречь склад в мозгу, не может выдержать большого синхизиса, сиречь случайного умножения слов, без сизизии, то есть, скажем так, накопления неблагоприятных факторов. Я поэтому решил отказаться от Парнаса и советую Вам поступить так же, а взамен углубиться в мистику мыловарения. Только не думайте, будто моей целью — когда я упоминаю мыло — является миктеризм, сиречь издевка. Нет: Мнемозина, богиня памяти, помогает мне распознать все ваши великие заслуги (поскольку я не страдаю амблиопией, сиречь близорукостью), и они навечно останутся в моей памяти,
26
Начиная с этого места Янн, продолжая цитировать подлинное письмо Томаса Чаттертона, дополняет его пояснениями к непонятным словам, построенными по схеме: «сиречь…».