Сара. И что он тебе дал?
Томас. Хлеб. Колбасу. Кусок окорока.
Сара. Удивительно, что он все это имел при себе. И поделился с тобой, не поставив условий. Он тебя знает?
Томас. Думаю, нет.
Сара. Но колбасу и окорок не раздаривают кому попало.
Томас. Он их нашел.
Сара. Нашел? Нашел на дороге? В это невозможно поверить.
Томас. Хлеб он не находил.
Сара. Томас, остерегайся неправды! Боюсь, ты сочиняешь… Он, дескать, нашел колбасу и окорок. А в придачу к ним купил хлеб.
Томас. Хлеб он не покупал.
Сара. Как это? Он его не находил, он его не покупал… Может, в конце концов окажется, что он пекарь?
Томас. Нет, он не пекарь.
Сара. Откуда тогда взялся этот хлеб?
Томас. Хлеба было мало. Совсем маленькая булочка. Шарик, какой выпекают из остатка теста.
Сара. Томас, ты лжешь. Откуда же он взял эту булочку?
Томас. Украл.
Сара. И ты ел краденый хлеб?! Или ты не знаешь, как наказывают воров?
Томас. Он сказал: немного хлеба — ровно столько, чтобы я насытился — он вправе для меня украсть; тем более, что хлеб несвежий и ему красная цена два фартинга. Его все равно бросят свиньям.
Сара. Твоя совесть, видать, заснула. Наверняка колбаса и окорок тоже краденые, хотя ты можешь об этом не знать.
Томас. Я знаю, что они не краденые. Мясник был пьян и уронил их с лотка. Две тонюсенькие палочки: остатки от ливерной колбасы, какие суют в рот младенцу; и прокопченная куриная гузка, продавать которую как окорок — обман.
Сара. Что же это за человек, который соблазняет тебя краденой едой?!
Томас. Он мне понравился. У него приятный голос, похожий на голос Уильяма. И смотреть на него приятно. Он был хорошо одет… Одно мне не понравилось: он запретил отнести часть хлеба и мяса тебе.
Сара. Догадался, наверное, что я не проглочу и куска незаконно обретенной пищи.
Томас. Он сказал: твой голод — старый голод; мой же голод — молодой, а это совсем не одно и то же.
Сара. Он дурак или жалкий обманщик, по нему плачет виселица: он просто еще не добрался до своего пенькового пристанища, болтающегося под небом… Меня огорчает, что ты так неумен.
Томас. Что же неумного в моем поведении, если он разумно отвечал на все возражения и сумел меня убедить?
Сара. Ты изменился, Томас. Ты говоришь как чужой для меня человек. Твой внутренний эталон извратился.
Томас. Ничего плохого со мной не произошло. Я говорю разумно. Мне встретился тот человек. Он произнес фразу о старом и молодом голоде. Я — в его присутствии — внезапно почувствовал, что сам тоже молод и голоден. Я еще сомневался, не хотел брать предложенное. Тогда он объяснил свою мысль обстоятельнее: если я открою рот и начну жевать, мне будет приятно. Тогда и картина внутри меня станет приятной.
Сара. Неподобающие слова! Господи, да ты все это сочинил! Это всего лишь выдуманная история. Ты лжешь, Томас!
Томас. Он еще кое-что сказал о приятном. И я думаю, он в этом разбирается. Он заговорил о приятности моих мыслей и о том, что сегодня, и завтра, и еще какое-то время я буду красивым. Но потом, дескать, мне придется вышколить свою фантазию, доверившись тому, что принято называть духом.
Сара. Он тебе совсем заморочил голову. Был бы это честный человек, он бы не льстил и не делал двусмысленных намеков.
Томас. Если бы ты его увидела, ты бы заговорила по-другому!
Сара. Ничего хорошего в этой встрече нет. У него непорядочные намерения.
Томас. Я, наверное, никогда больше его не увижу. Он живет не в Бристоле. Он прибыл издалека. И не сказал мне, где это Далеко. Я только знаю, что он здесь не останется, не вправе остаться. Он говорил о какой-то должности, которую ему доверили, но — ничего определенного. Под конец я узнал, что он беден, очень беден. Беднее, чем мы. При расставании он подарил мне три шиллинга. Случайно упомянув, что это вся его наличность. Да и эти деньги, эти три монетки, — из кармана одного богатого человека.
Сара. Томас!..
Томас. Тот человек вскочил на лошадь. Умчался прочь. А монетки валялись в пыли, и мой новый знакомый подобрал их, сохранил, чтобы сделать потом что-то хорошее.
Сара. Ты лжешь. Ты эту историю выдумал. В ней нет ничего реального. Ты так же голоден, как прежде.