Однако же я не столь несправедлив, чтобы судить обо всем по одному письму. Я скорее склонен поверить, что, чем лучше и благороднее твой нрав в остальном, тем с большей враждебностью какой-то бес завидует твоим достоинствам. Когда ты бежишь из его западни, он выскакивает из засады и еще хитрее опутывает тебя и притягивает к себе; потом, превратившись в ангела света, он овладевает нашим боевым строем так, чтобы, видя, мы не видели, чтобы в наших помраченных глазах темное становилось белым и белое — черным, чтобы чужие добродетели были грязными, а наши собственные пороки сверкали и льстили нам; когда он нападает на чужую славу, то называет это братским предостережением. Значит, зависть и гнев считаются любовью и рвением по отношению к Богу; невежество называется простотой и святой неискушенностью; высокомерный нрав слывет твердой и нерушимой стойкостью; вообще при каком-нибудь успехе других людей мы почти его не замечаем и всегда потворствуем своим собственным страстям.
Подобным образом в своем письме ко мне ты, предостерегая меня, унижаешь Эразма, но ни один из твоих жестоких упреков к нему не относится; большинство прямо обрушивается на твою голову. Ведь тебе его стиль кажется подражательным, в то время как твои солецизмы больше отдают маслом для лампы, нежели напоминают изящный слог Эразма. Ты нападаешь на его едкость и заявляешь, что он на все набрасывается как пес, а сам в одном только этом письме грызешь его больше, чем он грыз когда-либо кого-нибудь. Если кто-либо посмотрит на все его книги и все письма, то если что-нибудь и отыщет у него, издавшего бесчисленное количество томов, если и снесет отовсюду в одну кучу все плохое, что Эразм написал о людях, даже и не называя их имен, хотя многие из них заслужили гораздо худшего, эта куча, кажется, будет ниже превышающей пирамиды глыбы нагроможденных упреков, обрушенных тобой на Эразма, которого ты назвал по имени. Это при том, что он тебя никогда не оскорблял, а своими сочинениями помогал в твоих занятиях и оказывал тебе неоценимые благодеяния.
Ты вопишь, что он высокомерен, так как он посмел заметить ошибки других людей. Себя же ты мнишь очень скромным, когда нападаешь на него за то, в чем он прав, и отвергаешь у него то, за что его хвалят те, которые видят в твоих заявлениях необычайную нескромность. Я мог бы тебе назвать многих из них; они весьма прославлены и своими добродетелями, и своей ученостью; повсюду наперебой они благодарят Эразма за его столь ценный труд. Впрочем, я не стану говорить обо всех таких людях в других странах, потому что ты их не знаешь и, вероятно, тебе неизвестно их значение. Я назову одного-двух из наших соотечественников, таких, которым стыдно было бы противоречить. Я называю, и считаю долгом чести назвать, досточтимого отца во Христе — отца Джона, епископа Рочестерского, человека, известного своей ученостью не менее, чем добродетельностью; в этом его не превзошел никто из ныне живущих. Я называю Колета, ученее и святее которого у нас никого не было уже несколько столетий. Существуют их письма, отправленные не только к Эразму; в них можно увидеть благодарность (хотя, возможно, они не думают ни о чьей пользе и решительно намерены своей ложью нанести ущерб другим). Существуют их письма к другим людям; в них они всячески убеждают тщательно прочитать перевод Эразма и сулят от этого большую пользу. Джон Лонгленд, декан Солсберийский — его заслуги можно определить кратко: это второй Колет; красноречие его можно услышать, чистоту его жизни можно увидеть! Он не перестает говорить, что Эразмовы занятия Новым заветом помогли ему понять его больше, чем почти что все прочие комментарии, которые у него были. Если ты не веришь этим людям, у меня нет причины вспоминать кого-нибудь еще. Конечно, ты много на себя берешь, если столь сильно порицаешь именно то, что они так сильно хвалят. Кроме этого, разве Верховный понтифик[34] не одобрял уже дважды то, что ты порицаешь? Викарий Христов наподобие божественного оракула объявил его полезным, а ты — дитя, пророк Высшей Силы — убеждаешь, что это вредно. То, что почтил своим одобрением Верховный Правитель христианского мира, ты — невежественный, несчастный, темный монах — из норы своей кельи грязнишь своим гнойным языком. Тебе-то вот и следует позаботиться о том, что ты советуешь делать Эразму: рассуждать не более, чем следует, но рассуждать трезво. Разве то, что ты сам делаешь, отличается от того, в чем ты его обвиняешь? Ты не знаешь праведности божией и хочешь установить свою. То, что Верховный понтифик несколько раз благочестивым образом одобрил, ты ничтоже сумняшеся нечестиво осуждаешь!