Поэтому я теперь вижу, что слова комедиографа относятся не к какому-нибудь другому месту, а как раз к монастырю: «Уступчивость друзей родит, а правда — ненависть»[42]. Клеветник Руфин бранил Иеронима за правду, в то время как все добрые и честные читатели добро и честно верили правде. Эразм не только написал правду, но он сделал это с таким изяществом, что ему отовсюду шлют благодарственные письма; в том числе и монахи всех орденов, а в особенности твоего ордена. Ныне же ты плоско и чванливо нападаешь на него, хулишь его и поносишь, а ведь в основе твоих занятий лежит смирение. За смирение ты великими хвалами славишь не только свой орден! За святые установления, священное уединение, благочестивое соблюдение обрядов, бдения, суровый образ жизни и посты! А Эразма ты попираешь ногами, как собаку, изображая его псом лающим и болтуном! Когда я читаю эти слова, написанные столь благочестивым пером, мне кажется, я почти что слышу смиренные слова благочестивого фарисея: «Благодарю, Тебя, Господи, что я не таков, как прочие люди, например, как этот мытарь»[43].
Хотя я полагаю, что благочестивее воздавать хвалы добрым людям, чем заниматься обвинениями, однако я сейчас не собираюсь писать похвальное слово Эразму. Прежде всего, потому что это не в наших силах: настолько мы для этого не годимся. Во-вторых, лучшие и ученейшие люди всего мира наперебой оспаривают право на это, и они сделают так, что когда-нибудь его одобрят те, у кого глаза сейчас словно ослепли от яркой молнии, затуманились завистью и кто не может этому противостоять. Впрочем, если эти ученые и замолчат, то подобно тому, как при жизни Эразма его благодеяния получают одобрение людей хороших, так и после его смерти — я молюсь о том, чтобы она долго еще не приходила, — зависть исчезнет и его дела обретут всеобщее одобрение. Что касается меня, то, поскольку хорошие люди и не нуждаются в похвалах, я удержусь от высказываний, чтобы из-за меня не усилилась зависть тех людей, ум которых столь нечестив, что они питаются любой клеветой, но чахнут, когда хвалят хороших людей.
Полагаю, что, не оскорбляя их, я, по крайней мере, могу сказать следующее. Если кто-нибудь увидит, сколь прилежен Эразм, сколь велики, сколь хороши книги, которые он один Издал, и сколь их много, то он поймет, что этого хватило бы и не на одного человека; я думаю также, он легко обнаружит, что если бы Эразм был даже и менее добродетелен, то у него не осталось бы времени на грехи. Если же кто-нибудь беспристрастно посмотрит на его дела поближе, оценит их пользу и обдумает свидетельства тех людей, на труды которых упал его свет, до которых дошел его пыл, то, я думаю, этот человек, конечно, поймет, что сердце, из которого вырывается огонь благочестия, которое воспламеняет других, само при этом не остается холодным. Я полагаю, что эти похвалы не подходят для зависти, и ни один недоброжелатель не станет этого отрицать; впрочем, я не говорил бы о них, если бы не твоя брань, которая и сейчас не дозволяет мне остановиться, а неизбежно тянет меня за собой дальше. У кого хватило бы терпения слушать твои грубые нападки, когда ты называешь его бродягой за то, что он иногда меняет место, чего он почти никогда не делает, если этого не требует от него общее благо! Как будто бы совершенная святость и заключается в том, чтобы постоянно сидеть на одном месте вроде устрицы или губки, приклеившейся навсегда к одному и тому же камню! Если это правильно, то недостаточно хорошо устроен орден миноритов, члены которого по достойным причинам бродят по всему свету и который, если я не ошибаюсь, святее всех других орденов. Тогда и Иероним не был прав, пребывая то в Риме, то в Иерусалиме. Менее всего соответствовали вашему пониманию святости святейшие апостолы, потому что в то время, как вы сидите, вернее, еще до того, как вы осели на одном месте, они обошли всю землю. Я это говорю не для того, чтобы сравнить с ними Эразма или предотвратить клеветнические насмешки, но чтобы показать тебе, что, подобно тому как перемена места часто не заключает в себе греха, так и в сидении на одном месте не всегда есть какая-то особенная святость.