Мысль об отсутствии среди восставших единства постоянно его тяготила. Неужели они не преодолеют этой роковой ограниченности, когда горизонтом служит межа собственного поля, а воинственный пыл пропадает сразу же за околицей родного села? Он очень хорошо помнил тот горький день в Клеттгау, когда один из крестьянских вождей в ответ на настойчивые уговоры Мюнцера двинуться с отрядом в Тюрингию сказал, что люди его согласны выступать в поход, если им хорошенько заплатят.
Мюнцеру, который мечтал, чтобы поднялись не только крестьяне всей Германии, но и Франции, Италии, Чехии, такая ограниченность казалась величайшим злом. Может быть, теперь, после тяжелых поражений, крестьяне, наконец, поймут необходимость единства?
Но никакие испытания не поколебали его уверенности, что время ниспровержения тиранов наступило. Власть будет передана народу!
Стоило ему закрыть глаза, как он видел в небе высокую радугу — провозвестницу грядущей победы.
Дня казни ему никто не объявлял, но он чувствовал, что смерть близка. Он знал, что его прикончат без особых формальностей: Мюнцер из тех упрямцев, кто может и в последний момент испортить всю игру любителям назидательных зрелищ.
Каждый раз, когда к дверям его темницы приближались шаги, Томас вздрагивал, и все его изувеченное пытками тело судорожно напрягалось. Уже?
Он думал о семье, и часто смертельная тоска охватывала его душу. Никогда он не прижмет к себе сына, не увидит Оттилии и не узнает, кто у них в скором времени появится на свет — дочь или второй сынишка. Да и вообще, доживет ли жена до родов?
Его терзали сомнения. Прав ли он был, когда, стремясь переделать саму природу людей, жестоко подавлял в себе каждое проявление чувства?
…Жена шоссера подлетела к нему с радостным криком: «Господин Мюнцер, возблагодарите бога — он послал вам первенца!» А он, счастливый отец, стоял как истукан, пока женщина, пораженная его молчанием, не ушла прочь… Он не баловал Оттилии ни лаской, ни вниманием. Она была очень красива, и сострадательные кумушки, проводив ее глазами, непонимающе переглядывались: и что нашла она в своем нищем магистре?
…Медлить было нельзя. Он бросился к колокольне. Спотыкаясь, лез вверх по узкой и крутой лестнице. Веревка от колокола бешено запрыгала в его руках. Над Альштедтом гудел набат. К оружию! В городе всю ночь горели костры. Мастеровой люд готов был сражаться. Женщины не отставали от своих мужей и братьев — схватив вилы и косы, они сбежались на площадь. Их собрала Оттилия. На всю жизнь запомнил он ее взгляд — гордый, взволнованный, восхищенный. Есть ли на свете большее счастье?
Томас улыбался.
В Галле и Ашерслебене шел тщательный розыск. Мюнцер признался под пытками, что в юности составил там заговор против архиепископа. Он назвал нескольких членов тайного союза. Их стали искать. Но все старания были напрасны. Таких людей не существовало. Полумертвый узник, он имел еще охоту и силы дурачить своих мучителей!
Забот у князей было много: Мюльхаузен — лакомый кусочек, поживиться есть чем. Захватывая добычу, они ревниво следили друг за другом, как бы кто не обскакал остальных. Город лишили многих привилегий. Каждый год один из князей будет осуществлять в Мюльхаузене верховную власть. Чтобы горожанам больше неповадно было бунтовать, они должны собственными руками разрушить укрепления и засыпать рвы. Все оружие — от пушек до алебард — порох, ядра, свинец, лошадей, пиво, вино, запасы продовольствия и фуража надлежало сдать. Ослушникам грозила смертная казнь. Помимо выплаты огромной контрибуции, горожане обязаны были отказаться в пользу победителей от дорогой утвари, серебряной посуды, украшений, драгоценностей.
Но князья не забывали и о Мюнцере. Как повнушительней обставить его казнь? Ландграф желал бы увидеть Мюнцера молящим о смерти как о заслуженной каре за дерзкие призывы свергать властителей. А герцог Георг не упускал из виду религии: крайне необходимо, чтобы Мюнцер вернулся в лоно католической церкви и принял причастие.
Казнь человека, который, по словам Лютера, был в Мюльхаузене «королем и императором», лучше всего совершить в самом городе, на Верхнем рынке. Можно было не опасаться Никаких эксцессов: отъявленные злодеи ушли вместе с Мюнцером, другие бежали с Пфейфером. А те, что остались, хорошо помнили, как долго и униженно вымаливали пощаду.
Было потрачено много усилий, чтобы развенчать и оболгать главного совратителя. Нарочито состряпанные документы должны были убедить народ, что Томас Мюнцер отрекся от своего дела и захотел смертью искупить тяжкие свои преступления. Можно ли было после этого вывести Мюнцера, изувеченного, но упрямого, на рыночную площадь? Как бы стражники ни оттесняли толпу и как бы ни торопились палачи, люди все равно успеют разглядеть, что брат Томас гонит прочь священника, не кается и не ползает на коленях. Тогда, значит, и «Признания» и «Отречение» — все чистейшая ложь!