Приток серебра вел к дороговизне. Мешки со слитками вывозили из города, а с трудовым людом расплачивались порченой монетой. Ропотливых выставляли в три шеи. Хозяева могли себе это позволить. Серебряная лихорадка пригнала в Цвиккау массу народа — рабочих рук было больше чем достаточно.
Борьба никогда не прекращалась. Городские низы требовали улучшения своей доли. Иногда вспыхивали серьезные волнения. Но недовольные были разобщены, а у патрициата всегда находились наготове крепкие кнехты.
Через несколько дней после первой проповеди Мюнцер снова поднялся на кафедру. На этот раз церковь св. Марии была полна. Здесь были не только ее прихожане: купцы, цеховые мастера, владельцы рудников, члены магистрата. Толпа все валила и валила… Шли люди из бедных кварталов: красильщики, шерстобиты, ткачи.
Когда Мюнцер начал проповедь, яблоку негде было упасть. Даже на улице, у входа, теснились люди.
Томас говорил о невыносимом положении в городе и округе. Конечно, Цвиккау — лакомый кусочек для разных духовных особ. Всем им прекрасно платят. А как они исполняют обязанности, которые налагает на них сан? Они не хотят ничего знать, кроме плотских утех. Для своей паствы они не желают делать даже самой малости. Они предпочитают по дешевке нанять заместителя, лишь бы тот мог кое-как вести службы, а сами уезжают проедать чужие денежки в расчудесный Нюрнберг! Слишком уж много разных бездельников понабралось в городе. Чего стоят одни францисканцы. «Нищенствующий» орден может поспорить богатствами с любым князем. Давным-давно забыли братья минориты свою «сестру бедность». Сколь долго же в Цвиккау будут терпеть этих тунеядцев, мириться с их привилегиями и безропотно сносить их злодеяния?
Церковь была набита до отказа, а народ все прибывал. Теснота увеличивалась еще и оттого, что в церкви шла перестройка и стояли леса. Люди напирали. Затрещали доски. Вдруг тяжелая балка, укрепленная под куполом, угрожающе накренилась. Поднялся отчаянный крик: «Спасайтесь!..» Началась давка. Леса затрещали еще грознее. Посыпались стекла: люди половчее выскакивали в окна.
— Образумьтесь! — голос Мюнцера тонул в ужасном шуме.
Подпорки были сметены. Леса разъехались, и балка рухнула. К счастью, она зацепилась за поперечное бревно. В церкви уже почти никого не было. На полу валялись туфли, шляпы, береты, платки, чей-то оторванный воротник…
Мюнцер остался на кафедре. Худое, желтоватое лицо не выдавало волнения. Над его головой, чуть покачиваясь, висела огромная балка.
О происшествии в церкви было немало пересудов. Монахи тут же попытались использовать его против Мюнцера. Такой проповедник принесет городу одни несчастья. Перст божий указует, что ждет людей, которые будут ему внимать. Пусть это послужит уроком — ныне господь в бескрайном своем милосердии ограничился предостережением. Но горе тем, кто не одумается! В мастерских, среди куч шерсти и красильных чанов, много о нем говорили. Да, это не Эгран — тот бы первым бросился наутек прямо по головам своей паствы!
Ученейший магистр Томас не сторонился простых людей. Он много времени проводил в кварталах, где ютились бедняки, заходил в дома, посещал мастерские. Его излюбленным местом была Собачья улица — трущобы Цвиккау, нищая улица горемык. Не сразу стал он здесь своим человеком. Вначале к нему относились с недоверием. Но чем больше узнавали его люди, тем охотней раскрывали перед ним свои сердца. Чему тут удивляться? Магистр Томас не подлаживался к настроениям ткачей и не заигрывал с чесальщиками шерсти. Он не утешал их красивыми словами и не вселял пустых надежд. Просто их беды были его бедами, их гнев — его гневом.
Адом пугали людей. Но ад находился не где-то в потустороннем мире — здесь, на земле, жизнь большинства тружеников была сущим адом.
Отцы города не любили говорить о том, какой ценой доставались им богатства. Их лари были наполнены золотом, мокрым от крови и слез. Рабочий люд, выбивающийся из сил в рудниках и мастерских, платил за их роскошь всегдашним недоеданием, подорванным здоровьем, ранней старостью. Давно ушли в прошлое времена, когда человек, знающий ремесло, мог сравнительно легко кормить семью. Деньги, стекавшиеся в руки немногих, сломали прежние цеховые порядки. Расцвет сукноделия был неразрывно связан с расширением торговли. Производство лучших сукон требовало особенно хорошей шерсти. Ее приходилось везти издалека. Закупать шерсть и продавать сукно в чужих краях было по средствам только состоятельным мастерам. Постепенно из их числа выделились предприниматели-сукноделы, которые стали хозяйничать в цехах. Они теперь не маются сами у станков. Они наделяют других работой и знай себе перечитывают денежки.