Монастырь не довольствовался доходами с часовни, а еще брал с города подать. Вопиющее бесстыдство! До каких же пор послушные альштедтцы будут мириться с тем, что на их деньги, добываемые тяжким трудом, монахини, заплывшие жиром, дуют вино и пиво?
В своих проповедях Мюнцер несколько раз говорил о часовне. Веру в чудотворную икону он клеймил как постыдное идолопоклонство. На невежестве и суевериях оборотистые монашки греют себе руки. Долго ли еще горожане намерены сносить этот позор?
Вот оно, капище дьявола, где под видом девы Марии молятся сатане! К горожанам, явившимся в Маллербах, присоединились крестьяне. Кто-то робко вопрошал: «Не покарает ли бог за кощунство?» Покарает? Весь честной народ увидит, что разрушители идолов останутся целыми и невредимыми. Ни столбняк на них не найдет, ни гром не разразит.
Старик скитник, охая и причитая, путался под ногами. Мюнцер прогнал его прочь. Громите сатанинскую обитель! Все полетело наземь: ризы, церковная утварь, фигурки из раскрашенного воска, лампады и покровы. Чудотворную икону разбили вдребезги. Под дружными ударами топоров рухнул алтарь. Часовню подожгли в нескольких местах. Буйно и весело затрещал огонь.
Ну, простаки, где кара господня? Десятилетиями вас дурачили, словно круглых болванов. Рухлядь, которой вы поклонялись, сгорела как солома. Что ж богородица не вступилась за святое дело? Насмешники отпускали крепкие словца. Даже мужики, известные своей набожностью, раздумчиво почесывали затылки. Похоже, что и впрямь монашки водили их за нос.
Возбужденные и решительные возвращались в Альштедт Мюнцер и его единомышленники. «Союз избранных» создан не для того, чтобы бездействовать. Маллербах — лишь начало.
Шоссер разорялся вовсю. Понимает ли Мюнцер, что он натворил? Кощунство, святотатство, мятеж! Как теперь оправдаться перед князьями? Цейса потянут к ответу: что смотрел он, когда злодеи палили часовню? Чем объяснить такое потворство еретикам? Страхом? А как он раньше проглядел, что в городе зреет бунт? Разве он знал, что магистр Томас, который так любит говорить об истинной вере, способен подстрекать людей на поджоги?
Он дал Цейсу высказаться. Зря только уважаемый шоссер говорит о мятеже и кощунстве. В этом никто из альштедтцев не повинен. Разрушение идолов угодно богу. Не в нем, Мюнцере, причина возмущения, а в монахинях с их поборами и домогательствами. Его удивляют речи шоссера. Неужели после всех наставлений он так слаб в вере, что не отличает правых от виновных, мятеж от законного восстания, воли божьей от святотатства?
На лице шоссера появилось выражение беспомощности. Он, конечно, согласен, что любой притон дьявола должен быть уничтожен. Но поверит ли курфюрст, обожающий реликвии и святыни, что в Маллербахе поклонялись именно сатане? Выходит, что его собственный шоссер заодно с поджигателями.
Он, Мюнцер, думает, что шоссер поступит мудро, если возьмет под защиту праведных людей, поднявших руку на капище сатаны. Уничтожение идолопоклонства— долг каждого христианина. Томас засыпал Цейса библейскими текстами. Даже Моисей и тот разбивал алтари язычников.
Сокрушенно вздыхал шоссер. Душа его была полна сомнений.
Несмотря на высылку Пфейфера, магистрат Мюльхаузена так и не смог вернуть себе прежнего влияния. Ему пришлось пойти на уступки жителям предместий. Число советников было уменьшено, выборные от общины получили доступ в казну и налоговую палату, ахтманы стали заседать в ратуше. Для них поставили отдельную скамью напротив кресла бургомистра.
Издавна повелось, что магистраты требовали не только особого к себе почтения, но и частых подарков. На великий пост город оделял духовенство и советников свежей рыбкой. Полагалось раздать триста двадцать три фунта карпов. Советники делили между собой дроздов, пойманных в округе, и доходы от принадлежащих городу утиных садков. Не прочь были они поживиться и дичью: куропатками и зайцами, ловить которых обязаны были мужики. А в воскресенье после андреева дня каждому члену магистрата вручалась кругленькая сумма «пропойных денег».