— Ну, давай знакомиться. Пал Сергеич Крымский. Крымский — это фамилия.
— Давай. Томас Чертыхальски.
Рукопожатие было странным — одними пальчиками.
Выпили не чокаясь.
Леший отломил кусочек черного хлеба. Отправив в рот, пожевал.
— Надолго к нам?
— На месяц, может дольше.
— Издалека?
— Киев.
— Шедеврально. С Хлеборезом.
— Мелочи.
— Ты, это, извини, если что. Дядю давно надо было сковырнуть, а тут такой случай... Не удержался.
— Я понял.
— Не знаю, как объяснить. Я-то понял, что ты понял, просто...
— Нервничаешь...
— Ага, — признался Леший. — Не каждый день сидишь за столом ... э...
— Я не по рождению.
— Бывает такое?
— И не такое бывает. Ладно, — Тихоня, отодвинув стул, поднялся. — Меня ждут. Да, ещё... Не ищи меня.
— Нервничаешь? — настала очередь усмехнуться Лешему.
— Я с вашим племенем... Вы сами по себе, я сам по себе. Отдыхать приехал.
— Искать не буду, но, если понадоблюсь, вот, — Леший-Крымский положил на стол карточку.
Засовывая визитку в кармашек сумки, Томас сказал:
— Я пойду.
— Именинник не обидится? Может, мировую?
— Увидишь, он даже рад будет.
Кивнув второму столику, Томас Чертыхальски направился к выходу. Так и есть, — когда за его спиной закрылась дверь, Рома почти незаметно опустил плечи и осунулся, как будто из него вышел весь воздух.
17 Поросло всё лебедой
Поймав такси, Томас приказал отвести его к Шанхаю. Заметив в зеркале заднего вида удивленный взгляд водителя, добавил: «Или что там он него осталось».
Когда-то Шанхай осьминожными щупальцами растекался по склонам балок, стелящихся ниже террикона самого старого в Городке Первого рудника. С запада поселок обнимала Штеровка; на востоке и севере селились рабочие с артиллерийского машзавода; на юге, на высоком берегу зеленела Солидарка. Поселок рабочих коксохима и Шанхай разделяли мёртвые, наполненные шахтной водой пруды.
Томас закрыл глаза и перед его внутренним взором встали две размытые картины полузабытой древности и недавнего прошлого, как бы наложенные друг на друга. Неровные линии лачуг и мазанок, сараи для птицы и скота, свинарники, конюшни. Сбитые из почерневших досок бараки и казармы для неженатых горняков. Память, как чердак заброшенного дома загромождали стертые, не имеющие четких очертаний образы и яркие пятна: отрывные календари, желтые газеты, потрескавшиеся зеркала на стенах, красные платья в горошек, голые ляжки, тусклый свет лампочек без абажуров над потолками; тёмные, воняющие кошачьей мочой коридоры, где в клубах табачного дыма бродили люди-тени. Дышать там было невозможно от вони перекисшего творога, подгоревшего масла и карбида. Из глубины прожитых лет его звали лачуги, где тяжелый дух от сохнущей спецовки и жареной селедки перебивал кисло-сладкий аромат забродившей браги.
Сараи, землянки, бараки. Кашель и сморкания за стеной, скрип половиц. На общей кухне из черной радиоточки доносятся бодрые звонкие голоса дикторов, а по вечерам звучат бессмертные «Брызги шампанского», «Чардаш» и «Рио-рита». Там, в прошлом, лето крутило пыльные столбы суховеев, и песок скрипел на зубах; весной душе было тошно от грязи, жирной и липкой как рыбьи потроха, а зимой воротило от черного снега. Осенью здесь было хорошо только покойникам, а остальным, пока ещё живым, каждый день приходилось плыть по разливам вязкой жижи, в которой до ворота, самой макушечки тонул весь Городок... Томас здесь дышал, бедовал, тянул лямку вместе с работягами и их чахоточными женами, вкалывая до слепоты, ломоты в спине и пустоты в мозгах. По выходным пил как все — много и часто, не ел — больше закусывал...
Хорошее было время...
Таксист даже не стал съезжать с дороги — остановился на обочине перед поворотом на «шестнадцатую» линию. Томас вышел из машины. Взобравшись на поросший сухой травой бугор, осмотрелся.
Увиденное его обожгло.
Томас беззвучно стал пережевывать проклятия. Кулаки его то сжимались, то разжимались. В глазах Чертыхальски полыхала ненависть, но ни один звук не сорвался с его губ.
Глядя на раскинувшееся перед ним мёртвое поле, он вдруг вспомнил своих давних соседей и их соседей. Они все уже давно были мертвы, но даже когда ещё жили, то мало походили на обычных людей. Народ, селившийся в начале века в Городке, авансом становился призраком, ползающим по земле и под землей. Трудяги с подведенными угольным карандашом, как у девиц на выданье, глазами только у непосвященных глупцов вызывали улыбки. Эти «девицы» изо дня в день плевали судьбе в лицо, по своей воле отправляясь в пекло — не ведающую солнечного света чернильную тьму. В тесных клетушках они спускались в исторгающий метановое дыхание, наполненный скрежетом породы и шумом водяных насосов мрачный мир. Жизни приведений измерялись не днями, а сменами. Пока везло — рубилась полоска за полоской, конь за конём, текла тонна за тонной, но однажды — у кого раньше, у кого позже — везение заканчивалось, и работяг давили миллионно-тонные, не оставляющие даже мокрого места, каменные тиски или палило драконье дыхание — пламя, превращающее тела горняков в покрытый прокопчённой хрустящей корочкой кисель.