— Есть у тебя время! — Это опять был голос моего слуги, но уже звенящий, взволнованный и совсем не бесполый. — Ты не понимаешь. Возвращайся в Срединный Мир, там время течет медленней.
Что толку этому бедняге даже от вечности, подумал я, если он не может говорить? «Бедный, бессловесный голубь… Ты бы смеялась до колик, если бы его видела… Одолжим ему голос Томаса…»
Я бы с радостью одолжил ему свой голос, но мне и самому позволено лишь петь. Но я мог бы сложить для него песню. И, возможно, она дошла бы до короля, которому служит Элеанор. Злая мать была бы разоблачена. Тогда рыцарь обрел бы покой, и судьба его свершилась бы сполна.
Не в силах сказать ему это, я снова взял арфу и заиграл. Мне казалось, он поймет…
— Да, — взволнованно проговорил мой слуга (а может, все-таки служанка?), — именно так. А теперь возвращайся. Томас закончит твою песню. Не отчаивайся.
Вот, значит, как… «Томас»? Этот голос принадлежал уже не столько слуге, сколько другу. И, конечно, он знал мое имя. Королева или даже Охотник должны были сказать ему. Это неважно. Отныне мы были заодно, кому бы он ни подчинялся.
Теперь я знал ответ на загадку Охотника, да только вопросов у меня не убавилось. Охотник жаждет добраться до голубя, это ясно с тех самых пор, когда мы с королевой встретили его в лесу. Он хотел, чтобы рыцарь не справился со своей задачей, чтобы душа его навеки осталась в голубином обличье, игрушкой для его охотничьих забав.
А дух убиенного рыцаря, видно, сам отыскал путь в Эльфийскую Страну, заключил сделку со здешними силами, желая отомстить. Либо у него не было выбора, либо ему обманом навязали обличье немого голубя и отвели сколько-то времени, чтобы восстановить справедливость. Если он не уложится в срок, то не обретет покоя и станет добычей эльфа. Я и думать не хотел, что случится с его душой, если краснобровый Охотник все-таки пристрелит голубя.
Но с какой стати вздумалось эльфийскому лорду посвящать меня в свои развлечения? Может, он заодно решил позабавиться и моей неудачей? Ведь если бы не голубь, мне бы век этой загадки не разгадать.
И что я могу сделать? Только слушать да складывать песни. Я не чародей, нет у меня ни эльфийских чар, ни времени. А оно нужно мне, нужно, чтобы закончить песню Элеанор. Я невольно пытался представить, хорошенькая ли она?
— Король любит ее, — внезапно сказал голубь. — Я ночевал у нее за окошком. Она плачет по ночам. Элеанор, нет у меня времени…
Склонив голову на бок, он сразу стал похожим на обычного лесного голубя и улетел.
Я медленно поднялся на ноги. Голова кружилась, видно, от потери крови. Я поболтал рукой в фонтане, и скоро холодная вода остановила кровь.
Я собирался снова заняться песней, но вдруг почувствовал, что устал, так устал, что едва могу двигаться. Пристроив арфу в безопасное место, я разделся, собираясь залечь спать.
И тут за мной прислала королева.
Я завернулся в длинный халат и пошел за посланцем. Мы добрались до какого-то помещения, то ли беседки, то ли спальни, то ли огороженной части сада, где розы и вьюнки, жимолость и жасмин стояли стеной, образуя живой, благоуханный занавес. Королева полулежала под ним, одетая в накидку легчайшего шелка. Она раскрыла объятия, и я упал в них с тем яростным взрывом страсти, который предшествует полному изнеможению.
Ее прикосновения и мои ответные ласки мигом вытеснили у меня из головы всякие мысли о голубе и его бедах. А потом я неожиданно заснул, зарывшись лицом в ее волосы.
Долго спать мне не дали. Королева чувствительно пощипывала меня за руку над локтем. Ее пальцы быстро прошлись по засыхающим струпикам на порезах.
— Томас, — сказала она твердо, но пока еще нежно, — мне это не нравится. Или кто-то из моего народа обманул тебя, или ты кормил призраков, Томас?
Я не знал, что отвечать. Но ее руки продолжали похлопывать и поглаживать меня, вроде бы и не требуя немедленного ответа и все же ожидая его.
Призрак бедного рыцаря казался мне в тот миг далеким-далеким. Трудно было думать о нем, вдыхая аромат сияющего тела, касаясь нежнейшей, шелковистой кожи.
— Я люблю тебя, — твердил я снова и снова, пока слова не стали просто еще одним ощущением, ничего не значащим звуком. Во мне не осталось никакой гордости; я никогда еще не любил сильнее ни одну женщину. Впрочем, женщиной-то она как раз и не была.
Она безжалостно вытряхнула меня из забытья и резко проговорила:
— Томас! Ты должен сказать мне, кому давал свою кровь!
— Нет, — попытался я отбиться, — не могу, не хочу.
— Не пытайся обманывать меня. Не вздумай вести со мной двойную игру. Ты здесь — только мой союзник. Это мне ты должен служить, никому больше. Ты не забыл об этом. Рифмач?
— Нет, госпожа.
— Ты думаешь, я желаю тебе зла? Твоя судьба — в моих руках. И если ты мне не доверяешь, то кому же еще ты можешь доверять здесь?
Все это верно. Но вот Король, который ждет, — я подумал сейчас о нем потому, что он назвал меня братом. Мы двое, и голубь, бедный, коварно умерщвленный наш соотечественник. Я зависел только от нее, и ни от кого больше, но это не делало ее одной из нас.
Имя Охотника так и вертелось на кончике языка. Обвинить во всем его; предоставить ей разбираться с ним, и пусть себе сражаются по своим собственным, сверхъестественным правилам. Нет, это мой вызов, не ее.
Я вспомнил, как она говорила в лесу: «Эта птица — одна из моих». Значит, рыцарь заключил сделку с королевой? Значит, это моя прекрасная госпожа облекла его неприкаянную душу в птичьи перья? Вряд ли это намеренная жестокость: кому, как не мне, знать, что она видит мир иначе, чем смертные. Я слыхал, у магии строгие правила. Даже если она сама определила его участь, то это вовсе не значит, что она может изменить ее.
— Ну, Томас?
Спасение оказалось простым. Королева изучала хитрости смертных, но я-то знал их с рождения. Сжавшись самым жалким образом, я зарылся в ее объятия.
— Я только тебе доверяю, госпожа, — я судорожно сглотнул. — Ты мне так нужна… Пожалуйста, не сердись на меня, я не вынесу этого!
— Ладно, — сказала королева помягче, — ладно… но ты не должен лгать мне, ненаглядный мой…
— Госпожа моя, — сказал я, — прекрасная моя леди, как могли вы подумать, что я хоть словом, хоть жестом захочу прогневить вас? Чтобы я по собственной воле сотворил такое, что разъединит нас?
Тогда, помнится, ничто не мешало нам целый эльфийский день, или целую ночь. Я сужу по тому, что, вернувшись в свое всегдашнее утро, нашел на месте порезов только едва заметные шрамы. Раны мои успели зажить.
Я снова принялся за песню. Мотив меня все еще устраивал, а это — хороший признак.
А потом на меня явился поглядеть Охотник. Он пришел под руку с оленеглазым эльфом, но особой любезности я меж ними не заметил. Когда я вышел из сада. Охотник как раз закатил своему спутнику оплеуху.
— А ну, Зяблик, обожди-ка снаружи. Ты никогда не умел держать рот на замке.
Юноша двинулся прочь, легкий, как воздух, но остановился на пороге.
— О Пламень, как же я могу оставить тебя с этой тварью?
— Не беспокойся, Томас защитит меня. — Как всегда, Охотнику нравилось называть меня по имени. Интересно, если «эта тварь» — не я, то тогда кто? Мой бедный слуга? — Иди-ка отсюда, но жди меня где-нибудь поблизости.
Стоило Оленеглазому выйти за дверь, как невидимая рука (мой слуга?) с треском ее захлопнула. Я улыбнулся: кажется, они не ладили.
— А теперь, Томас, — Охотник без приглашения устроился в одном из кресел, — скажи-ка, удалось тебе справиться с моей загадкой?