Охотник выглядел чуть ли не счастливым. Я встретился с ним глазами раз, другой, третий — в них сияла чистая радость. И та самая загадка. Меня так и подмывало немедленно выкрикнуть ответ ему в лицо.
Королева не смотрела на меня. Что ж, ее право. На публике она может вести себя как ей угодно.
Я устал стоять. Мысль о том, сколько смертного времени утекло за то время, что они ели, вызывала ненависть. Но хороший менестрель умеет выбирать нужный момент.
С первой переменой было покончено, со столов унесли грязную посуду, и эльфы уселись поудобнее, готовые внимать. Я взял табурет, уперся в него, чтобы поудобнее пристроить арфу, и начал.
С первой же ноты в зале воцарилась тишина; на этот раз мне не требовалось завоевывать внимание публики. Я запел в полный голос, и первые же слова песни ясно и насыщенно зазвучали в самых отдаленных уголках зала.
Я весь ушел в песню и только старался не глядеть на Охотника. Я рассказывал эльфийскому двору историю Элеанор. Обычно я волнуюсь, когда пою новую песню, но на сей раз в этом не было нужды. Цель моей песни была повыше, чем желание развлечь или вызвать восхищение, и я не боялся неудачи.
Голубь снова пересказывал королю всю историю Элеанор, до самого конца:
Песня замыкалась в кольцо, заканчиваясь тем же, с чего началась. Насколько я понимаю. Дивный Народ предпочитает именно такое построение стиха. Здесь я остановился; я рассказал историю Элеанор, а конец ее будет зависеть от того, что произойдет теперь.
Я почувствовал, как отпускает давившая меня до сей поры тяжесть.
Эльфы молча выслушали меня и так же молча теперь пили тот самый запретный напиток.
Первым заговорил Охотник. В мою честь он поднял золотой кубок:
— Хорошо отгадано, Томас.
С этими словами он перевернул кубок. Красная жидкость полилась на пол, под помост.
Тут поднялась Королева Эльфов, и надо сказать, это была разгневанная королева.
— Брат мой, — сказала она, — этого делать не подобало.
Охотник поглядел на нее, скривив в усмешке угол красных губ.
— Тем не менее, сестра моя, это сделано. — Он обернулся ко мне:
— Томас, ты отгадал и можешь требовать награды. Но я смотрел только на королеву, на мою госпожу. Красота ее была холодной и чистой, как мрамор. В первый раз позволил я своему голосу прозвучать в этом зале.
— Госпожа, — произнес я. Я обращался только к ней: на мне было заклятье, и я не мог его нарушить.
— Я не приму ничего от владыки серебряных стрел. Но ради моей службы тебе, позволь мне одну просьбу.
— Смертный, — величаво проговорила она, — не проси об этом.
— Пожалуйста, — обратился я к своей возлюбленной, — позволь мне взять кувшин, что держишь ты в правой руке. Мне нужен напиток из этого кувшина.
Королева улыбнулась, словно сама весна посмотрела на меня ее глазами.
— Изволь, — и она подняла золотой сосуд.
Но Охотник перехватил кувшин.
— Рифмач, — сказал он, — ты плохо выбрал. Не этот ответ тебе нужен.
И он перевернул кувшин, и снова по полу полилась красная жидкость. Эльфы вокруг затаили дыхание. Красная струйка приближалась к моим ногам. Королева не шелохнулась; на белом лице темнели глубокие глаза.
— Брат, — сказала она снова, — и этого не подобало делать.
— Тем не менее, — опять ответил он, — это сделано. Кубок — за обещание, которое ты дала мне в лесах, что я могу убить белого голубя, если он не справится со своей задачей, а кувшин — за арфу, которую ты взяла у меня и изменила, прежде чем отдать Рифмачу.
— Томас, — королева подалась вперед, не сводя с меня глаз. Ей нравилось звать меня по имени, но никогда раньше она не называла меня так при всех.
— Томас, ты уже получил от меня награду. Тебе пора уходить.
— Госпожа, — сказал я, — это время еще не пришло.
— Томас, — сказала она, — ради моей любви, поворачивайся и уходи.
— Госпожа моя, — сказал я, — ради моей любви к тебе, я не могу уйти.
Она медленно выпрямилась и величаво повернулась, потом подняла свой кубок.
— Твой вызов принят, брат, — сказала она, — игроки определены. Начинай. Но знай, если проиграешь — гнев мой будет ужасен.
— Значит, я уже выиграл, — улыбнулся Охотник, и вместо него вспыхнул язык пламени, который заговорил голосом Охотника: — Ты сама выбрала игроков, сестра, и собственными словами определила их участь. Последние годы твоего правления были отмечены несколько неестественным интересом к смертным. Они не умеют играть по нашим правилам; они даже не понимают, что идет игра. У них есть свои правила! Я осмелился бросить тебе вызов лишь затем, чтобы показать: в конце концов смертные предадут тебя.
Я ошеломленно смотрел на пламя размером с человека, горевшее в воздухе, сверкавшее синим, оранжевым, красным, когда Охотник начинал говорить.
— Мы не дети, чтобы учить нас, — сказала королева. Золотые волосы рассыпались вокруг ее головы драгоценным венцом, их развевал какой-то нездешний ветер. — Говори.
— Что ж, тогда спорим, что ты не выполнишь настоящее желание Томаса.
— Томас, — на этот раз совершенно спокойно сказала мне королева. Так порой ведут себя люди перед лицом крайней опасности или за шахматной игрой. — Томас, назови мне свое истинное желание.
Вопрос застал меня врасплох. Мое истинное желание… Любовь, любовь к ней, конечно же, а еще музыка, какой никто никогда не сочинял, а еще — вернуться домой и снова стать настоящим человеком, и сколько еще всего! Стать самым великим, богатым, нужным… И всегда быть самым великим из менестрелей, и чтобы мое имя стало легендой, а мои песни пели и помнили. Голос обещал все: недаром я стоял пред Королевой Эльфов, и она обещала выполнить любое мое желание.
Ну и дурнем оказался бы я, если бы стал просить обо всем этом! Я был здесь ради убитого рыцаря. Всего остального я сумею добиться и сам — или не сумею вообще ничего.
— Я хочу, — сказал я, — дать голос белому голубю.
— Почему же тогда ты не попросил меня об этом сразу, а просил о кувшине?
— Я боялся отказа, — сказал я. — Попросить кувшин казалось мне легче. — Вообще-то я наполовину солгал. Я подумал: а вдруг она не сможет вернуть голубю голос из-за какого-нибудь другого заклятья. Не знаю, как принято у эльфов, но для земного короля пообещать награду и не дать ее, даже по не зависящим от него причинам, серьезное поражение. Я надеялся избежать именно того, к чему так упорно подталкивал меня Охотник.
— Призрак может заговорить только после великой жертвы кого-нибудь из смертного рода, — сказала королева. — Ты знаешь, что для этого нужна кровь, и ее нужно много больше, чем один человек может отдать и остаться в живых. Только тогда сможет он рассказать то, что ты сочинил, спеть твою песню.
Я сглотнул. Пальцы, вцепившиеся в арфу, стали ледяными. Умереть за рыцаря, за его даму и за свою песню я был не готов. Но я сам навлек на себя свою судьбу, трижды не вняв ее предостережениям. И все же я не верил, что умру; не так должна была закончиться эта история. Час еще не пробил.
Я закрыл глаза и стал думать, забыв о дворце, золоте, пламени, красоте и уродстве, мрачных огнях.