– В чем дело?
Обернувшись, они увидели пожилого египтянина с седыми волосами. Одет он был в европейское платье. Заметив Смугу, старик сначала слегка опешил, но потом воскликнул:
И тут оба, крепко обнявшись, наперебой стали обмениваться приветствиями:
– Клянусь бородой Пророка! Это на самом деле ты!
– Я, Абир, я…
– Да приумножит Аллах твое здоровье!
– И да будет милостив к тебе! Вот получил твое письмо и приехал.
– Это сам Пророк привел тебя ко мне, троекратный тебе поклон!
– Здравствуй и ты, салам!
После каскада почтительных и радостных приветствий, изумивших молчавшего Вильмовского, последовала церемония взаимных представлений, после чего все трое направились в ближайшую кофейню. Хоть она и находилась в европейской части города, а может, как раз поэтому, заведение оказалось чисто в арабском стиле. За столиками восседали исключительно мужчины, в основном европейцы, но были тут и местные жители, в белых галабеях и тюрбанах. Наиболее экзотично выглядели те, кто сочетал европейскую одежду с красными фесками. Большинство курили наргиле[62]. Абир извлек одну из выставленных в ряд длинных трубок и жестом предложил гостям последовать его примеру. Смуга отказался, вынул свою трубку, однако Вильмовский поддался искушению. В огонек, тлевший в трубке, подсыпали ароматичного порошка. Благовонный дым, пройдя гибкий, длиной около метра чубук и сосуд с водой, через мундштук проникал в рот. При каждой затяжке трубка непривычно булькала.
«Будет мне чем похвастаться перед Тадеком», – подумал Вильмовский, пару раз затянувшись. Когда они отложили трубки, Смуга приступил к беседе:
– Я всегда восхищался, Абир, твоей любовью к Египту.
– Клянусь бородой Пророка! Ты любишь свою отчизну так же, как я, свет моих очей, родной город, Эль-Искандарию, – ответил тот с теплотой.
– Любишь больше, чем жену и детей, – улыбнулся Смуга. – И я знаю кое-кого, кто так же сильно полюбил море, что его и жениться не заставишь.
– То иная любовь, брат.
Вильмовский был искренне поражен. Абир назвал Смугу «братом», чего мусульмане никогда не делали по отношению к неверным.
– Однако Александрия – еще не Египет, – закончил мысль Абир. – И в древности, и сейчас говорят, что Александрия – ворота в Египет.
– Ты любишь Александрию, как жену, но Египет – как родную мать, – щегольнул метафорой Смуга. И тут же добавил: – Я тоже люблю Египет.
Последовала пауза, которую прервал Смуга:
– Мне необходима твоя помощь, брат.
Абир весь обратился во внимание.
– Я правда всем сердцем люблю Египет и знаю, что его разграбляют. Я ищу преступников, которые растаскивают гробницы в Долине царей.
– Так езжай в Долину, – ответил александриец.
– И поеду. Но мне нужен совет.
– Помощь… Совет… Не желаю иметь дела с англичанами, – незаметно для себя Абир перешел на грубоватый стиль Смуги.
– Египту от этого только хуже. Если уж вывозить, то официально. Во всяком случае, так, чтобы было известно, кому и куда. Избрать законный путь. Государство не может закрывать глаза на преступления таких масштабов.
Вильмовский хранил молчание. Идея принадлежала Смуге. Но контраст между прежней открытостью и внезапным недоверием, которое проявил египтянин, оказался налицо. В конце концов не выдержав, поляк взял Абира за руку и, глядя ему прямо в глаза, раздельно произнес:
– Мы. Порядочные. Люди.
– Клянусь бородой Пророка, – усмехнулся тот, – ваши слова, как язык колокола, чей звон не дает уснуть.
Друзей пригласили позавтракать в доме Абира, откуда те вышли с рекомендательным письмом к Аль-Хабиши, известному александрийскому торговцу, хозяину антикварной лавки. Тот несколько часов спустя прислал с посыльным сообщение: «Я не в Александрии. Ищите меня в Каире».
– И то сойдет, – подытожил Смуга. – Будем искать в Каире. Абир сказал, этот Аль-Хабиши – порядочный, благородный человек. Мы должны быть довольны уже тем, что сумели растопить лед недоверия Абира.
Собранные деньги и письмо были посланы матери Патрика – телеграмму Смуга дал еще с корабля. В письме он сообщал, что берет мальчика с собой на каникулы. И на этом путешественники простились с Александрией.
Экспресс «Александрия – Каир» с местами для мужчин и для женщин с детьми мчался с такой скоростью, что все окрестности тонули в облаках пыли. Увлеченные беседой, Вильмовский со Смугой даже не заметили, что час спустя поезд миновал Даманхур, еще через час – Танту и что после трех с половиной часов пути, преодолев расстояние в двести восемь километров, экспресс уже подходил к вокзалу.
62