Астиаг уже в который раз мысленно перебирал кандидатов в зятья, но мнительному и подозрительному царю не подходил ни один. Тот слишком могуществен, этот слишком богат, Трений очень уж честолюбив, четвертый — властолюбив. Не вадавать же царскую дочь за какого-нибудь безродного нищего. Но разве среди благородных родов найдешь благородного человека? Подлец на подлеце, мерзавец на мерзавце. И вдруг Асгиага осенило — Камбиз! Это имя до сих пор не приходило в голову Астиагу потому, что слишком ничтожным был человек, носящий его, в глазах могущественного мидийского царя. Камбиз нерешителен, робок. Он как огня боится своего будущего тестя, хотя сам царского рода. Ха-ха-ха! Царь! Какой это царь? Царек маленькой и слабой Персии, глухой провинции великой Мидии. Если даже сын Камбиза поднимет против своего деда всю Персию от мала до велика, Астиаг раздавит его, как букашку.
И Астиаг выдал свою дочь за Камбиза. Даже раскошелился на свадебный пир, хотя и отличался, ко всему прочему, еще и редким скопидомством.
Странным был этот пир. Мандана, готовая выйти за кого угодно, лишь бы скорее покинуть отчий дом, все же была оскорблена бесцеремонностью отца и поэтому не выглядела счастливой невестой, хотя красивый и скромный Камбиз ей неожиданно понравился. Еще меньше на счастливого жениха и зятя всемогущего царя походил Камбиз, впервые находившийся столь близко от своего страшного тестя. Он мечтал лишь об одном — скорее убраться в свою Персию и сидеть там, затаившись, ничем не напоминая новоявленному папаше о своем существовании.
Один Астиаг чувствовал себя вольготно. Ничуть не стесняясь присутствием дочери, он похлопывал своего запуганного насмерть зятя по спине, отпуская сальные шуточки по поводу брачной ночи и давая советы самого фривольного характера.
Отъезд молодоженов в Персию больше походил на бегство, чем на торжественное свадебное путешествие. Лишь достигнув покоев скромного дворца Камбиза в Пасаргадах, молодые перевели дух. Страх перед Астиагом сблизил их сильнее, чем это сделала бы самая пылкая любовь. Они зажили дружно, мирно.
Казалось, что Астиаг забыл о них. Но вскоре они убедились, что это не так. Не доверяющий никому, подозревающий всех и всякого в намерении покуситься на его драгоценную жизнь, Астиаг нашпиговал Мидию шпионами, доносчиками, лазутчиками, наряду с платными профессионалами подвизались и сотни любителей доносов. Неудивительно, что Астиаг бы незамедлительно осведомлен о беременности Манданы. Последовал грозный приказ — супругам прибыть в Экбатаны!
Зять и дочь покорно явились на зов. Мандана тут же была взята под стражу. Надо отдать должное мужеству Камбиза: пересилив страх перед тестем, он обратился к Астиагу с просьбой освободить беременную жену или же посадить под стражу вместе с ней его, Камбиза. Астиаг с издевательской иронией восхитился самоотверженностью любящего супруга и со зловещей улыбкой пообещал не забыть первой просьбы любимого зятя и удовлетворить ее, как только сочтет нужным он — Астиаг.
Майдана же, к тому времени узнавшая о злополучном сне, проводила дни и ночи в слезах и отчаяний. Она хорошо знала своего отца, о том, что он способен на всё.
Астиаг ждал. Он решил: если родится дочь, отпустит всех в Персию, если же сын, то в Персию вернутся Камбиз и Манда-на, но без ребенка.
Родился мальчик.
Подавленные, молчаливые возвращались в Пасаргады бедные родители. Камбиз, будучи в неведении, пытался успоко-щть жену; дед имеет право на первенца-внука, к тому же у Ас-тиага нет сыновей... Мандане эти слова разрывали сердце, она не решалась сказать наивному и доброму Камбизу истшщую и ужасную причину разлуки с сыном.
А Астиаг тем временем вызвал к себе Гарпага. Об этом человеке, сыгравшем огромную роль в дальнейшей истории, стоит сказать особо.
Умирая, вопреки желанию Астиага, не от стрелы или копья, а от самой обыкновенной старости, Киаксар призвал к себе сына. У изголовья умирающего царя стоял Гарпаг, ми-дийский военачальник. Киаксар во время болезни по лихорадочному блеску глаз Астиага, полных ожидания его кончины, пЬнял истинную цену сыновним чувствам наследника, а поэтому, не взывая к этим чувствам, начал прямо, по-солдатски:
— Слушай, сын мой! Сорок лет я провел в битвах. Изгнал саков, сокрушил великую Ассирию. Притих Вавилон. Дочь Аллиатта и сестра Креза — будущего царя Лидии — твоя жена. Я оставляю тебе могучую державу. Делай всё, что ты хочешь, но упаси тебя бог возглавить в будущих войнах не только армию, но и самый ничтожный отряд. Потому что из тебя полководец, как из мерина жеребец-производитёль. Мне не тебя жалко, сын мой, хотя запомни мои слова: сражение, которое ты начнешь во главе войска, будет первым и последним в твоей жизни, мне жалко Мидию, её растерзают хищные соседи. И поэтому я не приказываю и даже не прошу, а умоляю - доверить войну Гарпагу, нашему родственнику, опытному воину, которого я в предвидении своей кончины специально готовил к этому. Сейчас Гарпаг при мне даст клятву верности тебе — моему наследнику, а ты — клятву выполнить мою волю или просьбу, считай как хочешь, и вы пожмете друг другу руки, а я своей рукой скреплю этот союз. Это мое последнее благодеяние тебе, Астиаг, но благодеяние, которому нет цены!
Конечно же, Астиаг; как и все эгоисты, сразу нарушил волю отца, но, к счастью для Мидии, трусливый полководец почувствовал себя крайне неуютно среди воплей, стонов, криков, лязга мечей, свиста стрел, грохота боевых колесниц. Любая случайная стрела, посланная, может быть, и своими, могла прервать его жизнь!
Больше Астиаг не пытался проявлять свое полководческое "дарование", всецело доверившись в делах войны Гарпагу, и не прогадал. Гарпаг неоднократно доказывал, что он верен клятве, данной у смертного одра Киаксара, и Астиаг решил поручить ему важнейшую миссию.
— Гарпаг! — обратился царь к своему сановнику,— Я надеюсь, что ты помнишь клятву верности, данную мне перед лицом твоего благодетеля, а моего отца, которую слышали и всеведущие боги?
— О великий царь! Разве у тебя был хоть малейший повод усомниться в моей беспредельной преданности тебе?
Астиаг подумал, что если бы такой повод был, то Гарпагу не суждено было бы уже вспомнить об этом.
— Мой верный слуга, мне грозит беда!
— Кто осмелился, мой царь?
— Боги, Гарпаг, боги. Наша судьба в их руках. Но они в своей милости послали знамение своему помазаннику в виде сна, и поэтому в твоих руках предотвратить смертельную угрозу твоему господину.
— Приказывай, мой повелитель! Если надо, возьми мою жизнь взамен твоей, драгоценной. Это будет для меня лучшей наградой!
— Нет-нет, мой верный Гарпаг, не я возьму твою жизнь, а ты мою...
— Что ты говоришь, владыка? Опомнись!
— Я сказал правду,— Астиаг вытер кулачками сухие глаза.— Ты возьмешь моего единственного внука и умертвишь его.
— Неужели я лишился доверия моего царя? Тогда горе мне! Прикажи убить меня! Разве я осмелюсь пролить священную кровь!
— Тебе придется выбирать — или ты убьешь младенца, или он убьет меня, твоего господина.
— Младенец — тебя? Мыслимо ли это? Ты шутишь, великий царь!
— Такова воля богов, которую они поведали мне, послав вещий сон,— сухо сказал Астиаг.— Где твои клятвы, Гарпаг?
Я вижу лишь то, что ты колеблешься, когда мне грозит смертельная опасность!
— Если так, мой царь, в моем сердце нет ни колебаний, ни жалости. Если на твою жизнь посягает даже неразумный младенец, то смерть ему!
— Ты выполнишь?
— Не сомневайся, царь! Только как прикажешь похоронить его?
— Похорони сам... тихо... где-нибудь...
Астяаг впился глазами в лицо Гарпага, онобыло бесстрастным. "Он сделает это",— подумал Астиаг и успокоился.
Гарпаг принес домой увесистую корзину, накрытую боль-щим платком. Внес в свои покои и поставил на ложе. Удивленный тем, что младенец не подает голоса, он сорвал льняной платок и увидел пышущего здоровьем ребенка в роскошных одеяниях, сосредоточенно сосущего свой палец. "Голоден",— догадался Гарпаг и наклонился над младенцем. Тот моментально вцепился рукой в завитую колечками бороду и, не отпуская, стал внимательно рассматривать бородатого дядьку. Затем загукал. "Просит есть",— понял Гарпаг, и острая жалость пронзила его насквозь. У сурового Гарпага засвербило в носу, и ему стало ясно, что он не в состоянии выполнить повеление царя, не сможет он убить этого ребенка, рука не поднимется. В это время вошла Табана, жена вельможи. Как истая женщина, она первым делом бросилась к ребенку, всплеснула руками: "Какой хорошенький!" — нахмурилась, ударом гонга Лызвала рабыню и приказала ей принести подогретое молоко, й затем вопросительно взглянула на мужа. Ребенок на ее руках загукал еще оживленнее, беззубый ротик растянулся в улыбке. Гарпаг не мог больше спокойно глядеть на него, он сам был молодым отцом, единственному сыну исполнилось три года. Отвернувшись, чувствуя лопатками вопрошающий ш&яяд жены, он глухо рассказал все.