— Да, — прошептала актриса, не открывая глаз. Ветер движения бил по лицу и под опущенными веками жаром горели глаза, как при простуде.
— Ты не смеешь глядеть на других мужчин, — негромко продолжал офицер, рассматривая спину кучера. — Ты моего типа. Понимаешь, о чем я говорю?
— Да, — сказала актриса, словно глубоко вздохнула.
— Таких, как ты, для меня на всем свете существует несколько — пять-шесть. Двух я уж встретил, ты — третья. Еще одна, быть может, сидит в Одессе в публичном доме, другая на Кавказе продает ковры, третья — немка, не знаю, — все равно. Если встречу, то сразу узнаю. Разве ты не узнала меня?
Актриса молчала. Щемящая грусть охватила ее и сжала сердце. Ей хотелось заплакать.
— Ведь узнала, — сжав зубы продолжал офицер. — Не надо теперь лгать.
Она вспомнила всех мужчин, которые были с нею, обнимали, упрекали и молились на нее. Они прошли, как случайные соседи по вагону трамвая. Слезы выкатились из-под длинных опущенных век.
— Эй, б’рьгись, — крикнул Пугачев и направил коляску, так, чтобы наехать на женщину в платке. Та заметалась по улице и выскочила на тротуар.
Щетинин продолжал:
— Я не верю ни слову из того, что ты говоришь о России, о театре, о себе. Не то, что не верю, а просто не слушаю. Мне ты нужна, а не твои слова. Ты и сама не знаешь, что говоришь: то так, то иначе. Смотрю на тебя и думаю: голое животное.
Актриса плакала от смешанного чувства обиды и тоскующей надежды.
— Нет, — сказала она. — Я вас не узнала.
— А-э-ать, — крикнул Пугачев и опять ловко повернул коляску.
Перед глазами стоял молчаливый закат, осыпанный золотом, как воплощенная печаль об утерянном. Бесшумно мчались лошади, дробно перебирая копытами; слезы высохли, предчувствие темной радости растопило сердце. Актриса почувствовала пустоту в груди — ноющую и радостную — то, чего давно не испытывала.
«Я люблю», — радостно подумала она.
Она улыбнулась в ожидании, он еще не знает того, что ждет его…
— Милый, — сказала она и дотронулась до синего рукава. — Сердитесь на меня?
— Нисколько — ответил он; было ясно, что он лжет.
— Я не должна была этого сказать, родной, — попросила актриса. — Сейчас в моем сердце такая большая любовь к вам, милый.
Она закрыла глаза и почувствовала себя маленькой, невинной, ждущей счастья. В сердце было чисто и молодо, как у девушки. Отзвук итальянской песенки воспоминанием бился в мозгу.
Офицер посмотрел на нее и поверил всему.
«Баронесса», — мелькнуло у него. Он ответил:
— Никогда ты не будешь моею, никогда не обниму, не скажу: Встань, сядь.
— Не любишь? — испуганно и горестно спросила актриса.
— Люблю. Но не хочу этого. Говори мне «ты»! — приказал он.
— Ты, ты… Я рада, что ты мучишь меня, — весело отозвалась она, показав зубы, как у грызуна.
Подъехали к дорогому ресторану. Два швейцара и красивый, видимо, развратный мальчик выбежали навстречу.
Подбирая левой рукой легкое платье, актриса побежала к подъезду, осторожно ступая по камням, словно переходила в брод реку.
VI
Нил Субботин стоял перед Колымовой в ее комнате и говорил:
— Я получил ваше письмо. Что это означает?
Колымова ответила:
— Так нужно.
— Не понимаю. Почему мы не должны видеть друг друга?
Молчание.
— Я не сделал вам ничего дурного. Быть может, сказал что-нибудь?
— Нет.
— Если да, то прошу простить. Я часто говорю не то, что думаю.
— Знаю.
— Вы знаете? Я говорю так с теми, кто меня понимает. Сергей все понимает, я подумал, что и вы тоже. Жаль, так вы и не познакомились с Сергеем.
Молчание.
— Может быть, хотите познакомиться? Я говорил ему о вас.
— Нет.
— Вы думаете, что я хитрю и таким путем хочу вас удержать? Ошибаетесь. Меня при этом не будет. Мне безразлично. Я хочу сделать одолжение брату.
— Не надо.
— Вы сердитесь на меня?
— Нет.
— Каприз?
— Нет.
Пауза.
— Я солгал, что мне безразлично. Мне небезразлично. Мне трудно только сказать это самому себе.
Молчание.
— Я увидел вас вечером у Яшевского и подумал: зачем притворяться и говорить о другом? Она знает то, что я должен ей сказать. Потом, когда мы встречались, было неловко: точно я в самом деле лгал вам.
— Почему лгали? Не заметила этого.
— Я должен был сказать, что люблю вас, а все время болтал о рабочих и о труде.
— Не должны были говорить.
— Может быть. В самом деле: зачем говорить, если вы знаете? Я вас увидел и подумал: идет моя судьба. Не знаю почему я так подумал.