Приближалась девушка, похожая на Колымову; Нил всмотрелся, и сходство исчезло; он даже подивился своей минутной ошибке. Против сердца в одной точке заныло знакомой болью, и почему-то мелькнула лестница, покрытая красным сукном… Слышались звонки невидимых трамваев; в этих звуках тоже была длинная мысль о текучести того, что представляется неподвижным. Прошли три гимназиста, одна дама, еще дама, офицер и потом из тумана вышла Елена Колымова.
На одно мгновение она погрузила свои глаза в его, но отвела их, прикрыв длинными белыми веками. На ней была английская шляпа и синяя жакетка. Руки были засунуты в высокие карманы, прижаты к телу, и локти сзади выступали острыми углами.
— Я знал, что встречу вас, — сказал Нил.
Она сжала его руку, удержав в своей; он не заметил этого.
— Я в другой обстановке, среди других людей — продолжал он, — мне хорошо.
— Вы писали, — молвила Колымова, глядя мимо его плеча.
— Больше не буду писать. Как вам живется?
— Благодарю. Скоро уеду.
Он не спросил: куда, зачем? Она не уходила.
— Как просто мы встретились. Прощайте, — сказал Нил. — Благодарю вас.
— Прощайте, — тихо шепнула она и вдруг побледнела; на ее высокой шее трепеща забилась жилка.
У него перехватило дыхание. Блеснула мучительная мысль: он испугался ее, и она тотчас исчезла.
Они разошлись. Туман поглотил ее.
Захотелось скорее увидеть Женю. Он заметался и внутренне заспешил; силой воли подавил воспоминание о Колымовой; с облегченным чувством сказал себе, что встреча не волновала больше. «Она скоро уедет», — успокоил он себя окончательно.
Туман не рассеивался. В некоторых узких улицах были зажжены фонари. Был первый час. Лестница, по которой поднимался Нил, была совершенно темна. Он думал, что продолжается какой-то сон. «Неужто я сейчас разговаривал с Колымовой?» Очертания реального стирались, расплываясь. Он нащупал медную дощечку и ниже узенькую визитную карточку с закругленными углами.
— Артистка, — мелькнуло у него печальным, насмешливым укором.
Веселая горничная отперла дверь.
— Барышни нет.
— Не возвращалась с вечера?
Горничная смущенно повторила:
— Нет ее. Не сказала когда придет.
«Не ночевала», — сказал себе Нил. Когда спускался с лестницы, его колени подгибались. «Я с утра не ел», — вспомнил он.
Субботин сидел в дешевой кухмистерской и ел мало. Он думал о людях, которые входили сюда; все говорили тихо, боязливо, словно извинялись в том, что живут. «Милые», — шептал им Нил, и сердце билось в гармонии с этим словом. Оставив недоеденный обед, он вышел. «Милые», — повторил он, но уж не знал к чему это относится.
Люди в тумане наскакивали друг на друга, бормоча извинялись и, хмуро улыбнувшись, расходились. За поворотом Субботин увидел молодого, очень худого человека с необыкновенно равнодушными, оттянутыми вниз глазами и резко очерченным характерным носом.
— Липшиц! — сказал Нил. — Вот чудесно! Марк Липшиц.
Это был товарищ по гимназии, которого он давно потерял из виду; неожиданная встреча обрадовала Субботина.
— Мне плохо живется, — говорил Липшиц, — иду к знакомому приват-доценту.
— Слязкину? — неожиданно для себя проговорил Нил.
— Да. Откуда вы узнали? Может, даст работу. Совсем плохо. Но не в том дело.
— Я вас всегда любил, Марк Липшиц, — сказал Нил. — Помните, я дразнил вас, когда был мальчиком, и кричал: «жид».
— Ничего — равнодушно отозвался Липшиц.
— Должно быть, я тогда завидовал вам. В вас есть удивляющее спокойствие, но в то же время вы фантаст. Я вас люблю, Липшиц. Сегодня для меня многое должно стать ясным — в этом тумане. Такой странный туман! Вам плохо живется? Знаете, а мне не жаль вас. Странно? Других жаль, а вас нет. Вам идет то, что вам плохо живется.
Липшиц усмехнулся толстыми, плотоядными губами.
— Это вы хорошо сказали.
— Когда у вас будет покой, вы потеряете свое удивляющее спокойствие, Липшиц.
— Что с вашим братом, Нил? Прекрасная, ясная голова. Его погубит гипертрофия сердца. Слишком большое сердце — это вредно.
— Скажите обо мне. Вы умный человек.
— Вы? — Липшиц задумался. — Смотрите: к быку приближается матадор, понимаете? Во-первых, надо не испугаться и подойти; во-вторых — выбрать момент, в-третьих — ударить шпагой загривок; а в-четвертых, — погрузить ее до самой рукоятки. Тогда бык неминуемо упадет. Вы все сделаете, но на последнем задумаетесь: а вдруг он не упадет? И у вас дрогнет рука. Тогда бык, действительно, не упадет.
— Милый, милый… Вы даже говорите, как фантаст. Но именно сегодня все изменится.
— Что-то мешает вам дойти до конца. Вы окружность — понимаете? Вы возвращаетесь на то же место.
— Что? Что? Это поразительно! А надо быть?..
— Надо быть прямой линией.
— Поразительно! Одна девушка сказала мне это в тех же словах. Давайте будем на «ты»? В память о… об этом тумане, хотите? Я должен вас часто видеть. В Христа вы верите, Марк Липшиц?
— То есть, как в Христа? Что такое?
— Что Он был, что ходил босиком по дорогам, что скорбел о людях.
— Конечно, верю. А что?
— Ну вот! Больше ничего и не надо: Он был! Прощай, Марк. Спасибо.
Нил побежал дальше. Радостное беспокойство наполняло его, точно сообщили ему что-то очень важное.
Но Жени он опять не застал. Нил не расспрашивал горничную, чтобы не услышать того, чего не хотел. День под покровом тумана неприметно перелился в вечер, оставив по себе ощущение необычности, похожее на то, какое испытывают животные и люди при солнечном затмении. Многие мысли беспорядочно наполняли мозг Субботина.
— Ты свободен, — говорил он себе, — ее нет. Ее зарезали, увезли искалечили… Хочешь ты этого?
Он прислушивался к себе и отвечал:
— Ей-Господи, не хочу. По совести говорю: не хочу.
Он оглянулся; кругом были огороды и бесконечные заборы. Туман рассеялся, и фонари светили важно и скромно всем, кто проходил мимо. Полоска пушистого снега лежала на верхней доске забора.
Нил заспешил обратно. Уже не думалось ни о чем: только бы застать ее. Он побежал по лестнице; не хватало дыхания.
— Дома?
Горничная молча впустила Субботина.
Женя лежала на кровати с заплетенной, как у девушки, косой, с измятым, извиняющимся, оскорбленным и жалко-улыбающимся лицом.
— Я так устала, — сказала она тоскливо.
Нил бросился к ней; мозг его осветился мудростью и всепрощением. Он понял, что уготовил ей и себе тяжкое испытание, что, толкнув ее к другому, пытался вызвать гадливость в себе и ожесточение в ней. Еще понял он, что за вчерашний вечер и за весь странный необычный день в его сердце выросла подлинная любовь мужчины к женщине, что болезненно ревновал ее и искал, как жених невесту. Он обнял ее, и вдруг она почувствовала его; ее измученное лицо преобразилось, и взгляд осветился. Густая краска радостного стыда залила ее щеки, она заломила руки, и в счастливом изнеможении он склонился над нею.
Радостный толчок, вольный, как порыв высочайшей свободы, потряс его. Его охватила незыблемая уверенность в том, что наступила минута высокого смысла. Жизнь его взметнулась порывом в свой зенит и благословила все прошедшее.