— Н-дэ, — неопределенно ответил батюшка.
— Только в первый. Потому что уже на второй день Адам начал гоняться за женщиной.
— Земное земному, — проговорил священник.
— Положительно я любуюсь вами, — продолжал Слязкин. — Так и вижу вашу супругу. Это наверное чудесная женщина.
— Попадья-то? — живо подхватил батюшка, и его могучее лицо, в полтора раза больше обычного, осветилось добродушной улыбкой. — Попадья? Она хорошая; это вы обстоятельство заметили. Хорошая попадья. Пожалуй, ширше меня будет.
— А! — крякнул больной. — Удивительно!
Он хотел было по инерции заговорить о будущей русской литературе, которая начнет воспевать женщину-христианку, но батюшка, введенный в заблуждение его бритым лицом, перебил вопросом:
— А вы сами из артистов будете?
Узнав, что перед ним человек университетской науки, батюшка заговорил о смертной казни, решив, что это самая подходящая тема:
— Мода теперь на смертные казни пошла, — заявил он громогласно. — Также и мне пришлось одного смертника напутствовать. Полковой я, в полку служу. «Вот, батюшка, говорят мне, напутствуйте благословением креста, вышло у нас такое». Хорошо. Захватил в карман яблочко и пошел к нему, в камеру, значит. Хорошо. Вхожу. Ничего, сидит такой, лицо даже, скажу, благонравное, беспокойствия в глазах не заметно. «Батя, говорит, не желаю я ни про что слушать. И креста не поцелую». — «Не надо, милый, не буду. Зачем крест?» — «И не разговаривай». — «Милый, не буду. Зачем разговаривать? А яблочко хочешь, милый?» — «Яблочко, давай».
— А! — в восхищении крикнул Слязкин, силясь уловить и уяснить себе что-то. — Яблочко! А когда вы брали с собой яблочко, так о чем думали?
— А на всякий случай взял.
— Нет думали, думали о чем? — допытывался Слязкин с необыкновенным, вдруг разгоревшимся любопытством.
Могучий батюшка, похожий на атлета, неловко и как бы стыдливо усмехаясь, ответил:
— А думал, признаться сказать, чтобы попадья не заметила. Не любит она того, когда я хозяйства касаюсь. Строгая у меня попадья.
Михаил Иосифович, не мигая глядел на священника; казалось, он неожиданно понял что-то. Опять его глаза увлажнились слезами.
— Вот и ты мне тоже… яблочко принес… и дал, — сказал он тихо.
Но батюшка, всегда разговаривающий громогласно, был непривычен к шепоту и не расслышал того, что произнес больной.
— Я искал… и думал, что это далеко и очень сложно, — в волнении продолжал приват-доцент, — а оказывается, что совсем близко, под руками и на вид такое маленькое, как… как яблочко. Простите меня, батюшка, у меня… нервы…
— Поплачьте, что ж, — ответил батюшка, ничуть не растроганный
— Когда вы вошли я подумал: что может быть в таком упитанном теле и в такой грубой, извините меня, оболочке? А между тем вы принесли мне яблочко.
— Ндээ… — промычал священник.
— «Зачем разговаривать? Не надо разговаривать. И креста тоже не надо. А яблочко хочешь?» — «Яблочко давай!» Ведь этот смертник — я.
— Еще поживете. Что уж вы так? — утешил священник.
— Я — этот смертник. «А яблочко хочешь?» — «Давай яблочко». О, Боже мой, Боже…
Слязкин через пух нащупал головой края старой книги, засунутой под подушку, и продолжал:
— Я искушал Бога. Я просил Его послать мне час испытания. Потому что не могу дольше жить в позоре и на дне темной ямы. С головы до ног я выпачкан, батюшка. Я ничуть не брежу. Наклонитесь, батюшка, чтобы я мог поцеловать вас.
— Отчего же? Облобызаемся, — с готовностью отозвался священник и грузно наклонился над больным.
Голубые детские глаза, которые совершенно не гармонировали с морщинистым древним лбом, доверчиво глядели на священника.
— Я чувствовал, что увижу вас, — сказал приват-доцент с необыкновенным убеждением и прищурился. — Я именно о вас думал.
— Возможно, — ответил батюшка нисколько не недоумевая, потому что не задавал себе вопросов, и в три приема поцеловал лежащего, словно дрова рубил.
В этот момент женщина в золотых очках и строгим добрым лицом ввела Яшевского. Кирилл Гавриилович остановился в дверях, полагая, что не туда попал. Он не любил больных, мертвецов, священников, запах карболки, считая все это обидным напоминанием о чем-то неприятном. Батюшка склонил свою огромную голову, которая была в полтора раза больше обыкновенной, и великий человек увидел Слязкина.
— Кирилл Гавриилович! — радостно воскликнул тот. — Полюбуйтесь на меня. Я смертник.
Яшевский, злясь на своего друга за то, что тот навязал ему неприятную ему обстановку, кисло ответил:
— Я был занят срочной работой. Через две недели вы выздоровеете. Зачем устраивать себе такую рекламу?